Брачный аферист   ::   Лаврова Ольга

– Глупый, такой большой дурак. Я мог сделать все это так тихо!

– Все равно когда-нибудь… сколько веревочке не виться… Сидел бы ты здесь. Не я, так другой следователь…

Снова пауза, только чуть слышно шуршит магнитофонная лента.

– Если б дали… страшно дали, хоть 15 лет, я бы работал. Не то чтобы искупить вину, я бы только работал, чтобы государству какую-то пользу приносить!

– Ты такие высокопарные слова говоришь не к месту.

– Михаил Петрович, вы не враг мне? Лично?

– Понимаю, о чем ты, но от меня ничего не зависит.

– От вас зависит, что написать в обвинительном заключении.

– Юра, как человек и как следователь я обязан написать правду! Об обстоятельствах. О степени твоей общественной опас­ности. Для этого я сижу на этом месте. Для того на мне погоны. И высокое звание.

– Значит, по-вашему, справедливо меня разменять?!.. Чтобы та-та-та – пульку?? – и тяжкий вздох со стоном.

И Михаил Петрович вздохнул в ответ.

– Подумай сам… Ну, отпустить бы тебя на свободу, и что? Один раз поверили, отпустили. Что вышло? А теперь ты уж до того ученый. Но я не решаю, Юра. Решает суд.

Суд приговорил Ю.Ю. Ладжуна к расстрелу.

Финалом фильма стал эпизод встречи Михаила Петровича с матерью Ладжуна. Дайнеко, а за ним и группа специально поеха­ли для этого в окрестности Мукачево. Привезенный ими оттуда материал, что называется, с ног валил. И не мудрено: подобные сцены поистине трагичны, когда их режиссирует сама жизнь…

Красивая старая женщина в темном платке, раскачиваясь и заламывая руки, надрывно причитала на экране.

Черты сына угадывались в ее лице, его интонации – в голосе, и руки были те же, хотя в мозолях и морщинах.

«Йо-оу! – протяжно восклицала она и следом нанизывала горько-певучие фразы в ритме древнего народного плача. И сно­ва, криком боли: «Йо-оу!»

«Сколько слез я от него пролила! – пересказывал перевод­чик. – Лучше б он не родился! Если б я знала, до чего он дойдет, о, пусть бы он умер в детстве! Я бы дала ему яду в колыбе­ли!»

Но перевода не требовалось. Оттого, что слова оставались непонятны, горе только вырастало. Женщина говорила Михаилу Петровичу, оператору, окрестным полям, небу и земле. Всему свету. Это было материнское горе вообще и вместе – скорбь обо всех заблудших, погибших и погубленных, о всех грехах и бедах человеческих…

Из двухсот с лишним метров мукачевской пленки в фильм при монтаже попало… три. Три метра, шесть секунд экранного време­ни. И этого оказалось достаточно. Шесть секунд материнских слез – высочайших по накалу секунд, – а дальше холмы и перелески, и неспешно движущийся поезд, увозящий Михаила Петровича назад.

И ничего не слышно, даже перестука колес, только длящийся, летящий вслед поезду плач, обрываемый под конец грохотом состава, вошедшего в темный тоннель.