Брачный аферист   ::   Лаврова Ольга

С одной стороны, у тебя настолько трезвое сознание, настолько полное самообладание, что ты, совершив убийство, способен еще пересчитывать взятые деньги. А с другой стороны у тебя появилась морская болезнь.

– Понимаете, все-таки неприятная это вещь – быть наедине с мертвецом. А я еще брезгливый.

– И все-таки ты считал. Три с половиной тысячи – нужно время.

– Купюры крупные в основном. Я так понял, она их где-то наменяла.

– На самом деле тебя мутило?

– Мутило.

– А как ты при этом мог?

– Короче говоря, я хотел пересчитать… Хотя мне и было безразлично, я вам откровенно скажу. Я даже с теплохода не думал сходить. Мне было все равно, если разобраться. Если бы взяли меня на теплоходе, даже не стал бы отказываться, что я, понимаете?

– Безразлично ли? Когда Титова лежала на полу, ты ее поднял, завернул в одеяло…

– Не завернул – укрыл, – укоризненно исправил Ладжун «бестактность» Михаила Петровича.

«Завернул» – значит замаскировал. «Укрыл» – проявил неко­торое уважение к покойнице, почти скорбь.

Не пытавшийся до того изображать ни раскаяние, ни сожале­ние об убитой женщине, только что преспокойно назвавший ее «мертвяком», Ладжун понял, что не укладывается с этой грубой откровенностью в собственную версию, будто задушил, вспылив, лихорадочно старался оживить, деньги забрал полумашинально, против воли, и вообще переживал все случившееся до дурноты. Осознав промахи, Юрий Юрьевич начал заботиться о «космети­ке» текстов.

И сейчас еще, много лет спустя, мы помним эти певучие, непередаваемые интонации, этот бархатный баритончик, с отвра­тительными подробностями повествующий о подлом преступлении.

Теперь Ладжун уже настаивал, что «впрочем говоря», финансо­вые расчеты вел позже, в своей каюте, а у Титовой чувствовал себя ужасно и при встрече с капитаном едва держался на ногах. Хотя, вероятнее всего, дурно ему не было. Только-только выбрав­шись из окна Титовой, он придумал дурноту, чтобы объяснить, почему оказался ночью на палубе.

– Ладно, Юрий Юрьевич, вернемся немного назад. Ты поло­жил Титову на койку и укрыл, словно спит. Но этого тебе показа­лось мало, и ты завесил дверь. Дальше искусно уничтожил следы: я имею в виду зашторил окно, поднял стекло так, что снаружи невозможно открыть… Ответь, о чем эти факты говорят?

– Они говорят, вроде я хотел замести следы. Но это не так. Я просто сделал, чтобы сразу не обнаружили, если кто пройдет.

– Но тебе же было безразлично?

– Было тогда безразлично… Я действовал в ослеплении, Миха­ил Петрович! На моем месте каждый…

– Неубедительно, Юра, пойми. Неубедительно. Позволь тебе сказать со всей откровенностью: ты совершил, что хотел и к чему готовился.

В фильме Дайнеко и Ладжун больше уже не появлялись вместе на экране. Последний кусок пленки пошел, к сожалению, в безна­дежный брак.

Осталась лишь фонограмма. Конец ее мы и приводим в стеног­рафической записи. Идет уже не допрос – беседа. Беседа совсем в открытую.

– Я все знаю, Михаил Петрович. Прекрасно знаю… Даже если тысячу раз напишу, что нет.

– То-то и оно. Единственный пункт, по которому можно спо­рить: с какой целью?

– Я буду стоять на почве ревности.

– Надо же, чтобы мотивировка была, Юра. Серьезная мотиви­ровка. А обстоятельства все, поступки все говорят другое.

– Я понимаю, судья задумается: куда он гнет? Если на почве ревности… кому он хочет это доказать? На почве ревности можно получить и пять, и десять лет. Однако с целью ограбления… Елки-палки… Может, сказать, что я рехнулся и тому подобное?

– Действовал ты трезво, логично. Предусмотрительно. Не пройдет…

Пауза.

– Пропади они пропадом, эти все женщины! Ненавижу! Они меня сгубили, клянусь честью!

– Ну что ты, Юра. Ты же человек неглупый.