Меж двух берегов   ::   Телешов Николай Дмитриевич

Четыре лучших года из жизни! Тоже вот как и он, - указал он на Щеголихина, - нахожусь между двух берегов. Не знаю, как он, а я никому зла не сделал. Я хотел только счастья народу... Может быть, он виноват перед обществом... может быть, на его душе есть грех...

Учитель невольно остановился на полуслове: Щеголихин изменился в лице и медленно вставал, опираясь обеими руками о стол.

- Простите, простите! - горячо крикнул учитель. - Я не хотел вас обидеть. Я не то сказал, что хотел.

Но Щеголихин уже начал говорить. Он говорил тихо, почти шепотом, с расстановкою и внятно, хотя волнуясь:

- Видите ли... нужда бывает на свете... Нужда!.. Чго же мне делать было: дочь свою, что ли... родную дочь продать? Вот и сделал я дело... Скверное одно дельце сделал.

И сделал я его, а дочь свою... не продал! Утвердился во мнении - и не продал!

Он опять сел. Руки у него дрожали, взгляд растерянно блуждал по столу. Увидав чайник, Щеголихин налил себе в чашку, молча выпил и, понюхав обеими ноздрями корку, положил ее обратно.

- А что вы изволили сказать "грех перед обществом", - добавил он, - так это все пустяки. В своем позоре ничего я особенного не вижу... Стеснение для себя вижу, неудобство вижу, но чтобы душой скорбеть - этого во мне нет. Потому что я, извините, это самое общество-то... не уважаю!

Последнее слово он как-то выкрикнул, точно оно не сходило свободно у него с языка, как другие слова. Выкрикнул - и замолчал.

- Сказано смело, - зло усмехнулся чиновник.

Щеголихин поглядел на него и продолжал, но более спокойно, более уверенно:

- Я человек неученый... За три фунта баранок меня учили... в год за три фунта баранок. Но все же я кое-что знал в свое время и любил кое-что. Людей выдающихся ценил и сейчас ценю. А ваше общество, позвольте вас спросить, как ценит своих лучших людей?

- Памятники им строит.

- Памятники... Вон Федор Михайлович Достоевский вместо памятника-то на каторгу угодил... Зимою, в мороз, в реку лазил за упавшим топором... падучую болезнь себе нажил... А уж то ли не человек был!

- Ну, это дело особое, - возразил чиновник.

- Пусть будет особое, - согласился Щеголихин. - - Ну, а вот Никитин Иван Саввич, известнейший поэт русский...

по бедности двор постоялый держал. Это тоже дело особое? Щи варил да подавал всяким кулакам да извозчикам, водку откупоривал жуликам да всяким, может, грабителям... Горевал, страдал!.. А Суриков Иван Захарыч?

Желудок с голоду в комок у него ссыхался, старое железо на морозе пудами ворочал. Кольцов Алексей Васильич - свиней пас! Кричал он нам, бедняга: "Тесен мой круг, грязен мой мир, горько мне жить!" А мы вот все свое говорим: дело особое! Помяловский - крупный талант - спился с тоски от вашего общественного мнения, да так и погиб ни за грош. Успенский Николай - этот в ночлежных домах пресмыкался, милостыню просил. Дочь родную плясать заставлял под гармонью; на улице бритвой горло себе перерезал... Э-эх! А ведь головы-то какие были! Души-то! Сердца-то такие!.. Писатели были, поэты!

Печальники наши народные!..

- Откуда вы все это знаете? - удивился учитель.

- Да это ни для кого не секрет. Это в книжках написано. Откуда все люди об этом знают, оттуда знаю и я.

Вычитал из книжек - вот и знаю.

Он, видимо, волновался и бесцельно шарил по столу обеими руками, точно нащупывая себе опору.

- Шевченко был тоже - Тарас Григорьевич - украинский певец... Гений! Талант! А какое гонение видел?

В солдатах был не в зачет, в степи оренбургской да в тамошних крепостях содержался, а уж про нужду его и говорить нечего! Как про него господин Некрасов великолепно выразился: "Был оскорбляем он всяким невеждою..." Вот они, памятники-то ваши каковы!

В голосе его дрогнули слезы.

- Нравится вам людей хороших травить, травить, а затравивши, начать уважать: вот, мол, как перестрадал человек. И хороший был, и умный был, а - пострадал.