Возьми удар на себя   ::   Незнанский Фридрих Евсеевич

— Ты… о чем?

— Об этом трусливом подонке, сдавшем Сашу… Никогда не прощу!

Вика вздохнула и нежно взяла подругу за почти прозрачную тонкую руку, лежащую поверх серого больничного одеяла:

— Выкинь его из головы, Лялечка… В наше время каждый дрожит за свою шкуру…

— Выкинуть? Ни за что!.. — Она внезапно резко села на постели. — Я… Я найду его и отомщу! Отомщу и за Сашу, и за мальчика…

Вика тихо ахнула: она знала, что Оля склонна к таким резким перепадам настроения, знала, как именно надо себя с ней вести во время таких вспышек: прежде всего — разумно, логично.

— Успокойся, милая… Во-первых, ты его не найдешь, адвокат же говорил, что он уехал еще неделю назад, после первого заседания… Во-вторых, даже если найдешь, а это вряд ли, поскольку Москва большая… Ну что ты, такая маленькая и тоненькая, ему сделаешь? Кроме того, адвокат готовит апелляцию, и, скорее всего, ее удовлетворят: все-таки Саша работал в администрации пять лет, без единого замечания… Подумаешь, взятка! Кто их в наше время не берет?.. Тем более и сумма-то, если подумать, плевая…

— Зимушкина? — Дверь в палату распахнулась, на пороге стояла медсестра с подносиком, на котором лежал шприц, наполненный каким-то лекарством. — Сейчас уколемся — и под капельницу… Девушка, освободите палату, завтра придете, после шестнадцати!

Вика поднялась и еще раз пристально вгляделась в лицо подруги: Олины губы по-прежнему были сжаты в знакомую ей упрямую линию, но нехороший огонек в глубине зрачков погас… Завтра. Она придет к ней завтра не «после шестнадцати», а прямо с утра, заберет Ляльку под расписку и отвезет к себе.

Оставлять ее одну в их с Сашей огромной квартире пока нельзя, ее вообще пока нельзя оставлять одну. А никакой родни в Ульяновске у Ольги нет. Есть, кажется, тетка где-то в Москве, да и та — седьмая вода на киселе… Да, пока, даже если она начнет протестовать, жить Оле придется у нее, Вики.

— …Определить гражданину Елагину Василию Григорьевичу следующую меру наказания…

Слова, которые произносила судья — сухощавая женщина, чем-то похожая на акулу, почти не видная под просторной мантией, смотревшейся на ней нелепо, как маскарадный наряд, доходили до Пашкиного сознания сквозь какой-то ватный туман. Этого не могло быть, просто потому что не могло быть вообще.

Василий — старший брат, гордость родителей, умница, сделавший блестящую карьеру в префектуре и не собиравшийся ни секунды останавливаться на достигнутом, намеревавшийся в следующем, две тысячи пятом году баллотироваться в городскую думу… Этого не могло быть! Особенно не могло потому, что во всем виноват он, Пашка!.. Если бы мать знала об этом…

Павел покосился на нее — заплаканную, с резко постаревшим, без косметики лицом. Как же трудно было теперь угадать в этой пожилой, убитой горем женщине ту веселую, всегда оживленную светскую даму, знал которую весь Саргов!.. Он вдруг понял, что мать может и не пережить этого позорного для семьи крушения… И все из-за него, из-за него, дурака, из-за его проклятой, неизлечимой страсти… Разве бы Василий пошел на ТАКОЕ, если бы он, Пашка, любимый вопреки всему младший братец — проклятый идиот, бездарь, охламон, — не попал на ТАКИЕ деньги… Все, все из-за него!..

Судья все говорила и говорила, мать все бледнела и бледнела, а в Пашиных ушах все звучал и звучал голос Василия в тот роковой день, когда он, трясясь от страха и безысходности, едва ли не валялся у брата в ногах, наверное, в сотый раз клянясь, что, если все обойдется, к проклятому казино и близко больше не подойдет…

— Встань, — Василий смотрел на него без отвращения, просто устало. — Ты хоть понимаешь, что такой суммы у меня нет и быть не может? Мы же только-только расплатились за дачу… Да прекрати ты выть!..