Женщина   ::   Горький Максим

все песни!

- Ив дураки тоже играет, - тихонько бормочет Конёв, но, увлеченный рассказом о прелестях города, парень уже ничего не слышит, шлепает большими влажными губами и, как бы обсасывая слова, ворчит:

- Домов каменных...

Женщина, снова оставив шитье, спросила;

- И монастырь есть?

- Монастырь?

Свирепо почесав шею, парень молчит, потом сердито отвечает:

- Монастырь! Я дотошно не знаю... я один раз в городу-то был, когда нас, голодающих, железную дорогу строить гнали...

- Эхе-хе, - вздохнул Конёв, вставая и отходя.

Люди прижались к церковной ограде, как сор, согнанный степным ветром и готовый снова выкатиться в степь на волю его. Трое спят, некоторые чинят одежду, бьют паразитов, нехотя жуют черствый хлеб, собранный под окнами казачьих хат. Смотреть на них скучно, слушать беспомощную болтовню парня досадно. Старшая женщина, часто отрывая глаза от работы, чуть-чуть улыбается ему, и хотя улыбка скупенькая, она раздражает меня, и я иду за Коневым.

У входа в церковную ограду стоят сторожами четыре тополя; ветер гнет их, они кланяются сухой пыльной земле и в мутную даль, где возвысились окованные снегом вершины гор. Рыжая степь облита золотым солнцем, гладка, пустынна и зовет к себе тихим свистом ветра, сладким шорохом сухих трав.

- Бабеночка-то? - мечтательно спрашивает Конёв, прислонясь к стволу тополя и обняв его рукою.

- Откуда она?

- Говорит - рязанская, а звать - Татьяной...

- Давно с тобой ходит?

- Не-е... кабы давно! Седни утром встрелась, верст за тридцать отсюда... с подругой с этой. Да я и ране видал ее, около Майкопу, на Лабе-реке, в косовицу. В ту пору был с ней мужик пожилой, бритый, вроде бы солдат, не то любовник ей, не то дядя. Пьяница, драчун. Там его за три дня дважды били. А теперь вот идет она с подругой этой. Дядю-то посадили в казачью тюрьму, как он шлею и вожжи пропил...

Конёв говорит охотно, но - как бы додумывая какую-то невеселую думу. Он смотрит в землю. Ветер треплет его рассеянную бородку и рваный пиджак, срывает с головы картуз - измятую тряпицу без козырька, с вырванной подкладкой, - картуз этот - точно чепчик и придает интересной голове Конева смешной бабий вид.

- М-да-а, - сплюнув, сквозь зубы тянет он, - приметная бабеночка... рысак, просто сказать1 Нанес чёрт толстомордого этого... у меня бы с ей, глядишь, дела наладились хорошие, а он... пожалуйте! Пес...

- Ты говорил - у тебя жена есть...

Конёв метнул в лицо мне сердитый взгляд и отвернулся, ворча:

- Али я жену в котомке ношу?

Площадью идет кособокий усатый казак, с большими ключами в руке, - в другой у него смятая фуражка вперед козырьком. За ним, всхлипывая и вытирая глаза кулаками, плетется кудрявый мальчик, лет восьми, и шершавая собака, морда у нее унылая, хвост опущен, должно быть - тоже обижена. Когда мальчонка всхлипнет громче, казак останавливается, молча ждет его и, ударив по темени козырьком фуражки, идет дальше, качаясь, как пьяный, а мальчик и собака несколько секунд стоят на месте, один - визжит, другая, равнодушно нюхая воздух старым черным носом, встряхивает хвостом в репьях. Вид у нее ко всему привычный, и она похожа на Конева, только старше.

- Ты вот сказал - жена, - тяжко вздыхая, говорит Конёв, - конечно... ну, - не всякая болезнь - до смерти!.. Женили меня девятнадцати лет...

Остальное я знаю, слышал эти рассказы неоднократно, но мне лень остановить Конева, и в уши назойливо лезут знакомые жалобы.

- Девка сытая, на любовь охочая. Пошли-посыпались дети, вроде бы тараканы с полатей.

Ветер становится тише, уныло шепчет о чем-то... : - Оглянуться не успел, а их - семеро, и все живут, - на тебе! А всего заводу было тринадцать - к чему это? Теперь считай: ей сорок два, а мне сорок три, она - старуха, а я - вот он! Я еще веселый. Одолела меня бедность-нищета, старшенькая девчоночка моя зиму эту в кусочки ходила - что поделаешь? А я по городам шлялся, ну - там для вас одно дело: гляди да облизывайся! Прямо - вижу, не хватит меня, - плюнул на всё и - пошел...