Зэками не рождаются   ::   Южный А.

И какое же это ужасное, унизительное наказание — сидеть в клетке, подобно животному? Да ведь что интересно! К животному в клетке люди относятся намного лучше, гуманнее, чем к подобным себе особям. Разве само по себе одно лишь пребывание нормального человека за железным занавесом не достаточное для него наказание?! Да как ни корми узника, как ни одевай его, все равно воля — есть ноля. Что еще парадоксально? Если нормального обычного человека, без явных отклонений, слишком хорошо кормить и содержать в клетке без работы или духовной пищи, то он просто на стенку полезет от переизбытка эмоциональной и психической энергии и желания куда-нибудь ее приложить. В этом случае тюремный чулан будет казаться для человека, если он, конечно, без отклонений, сущим адом и жестоким наказанием!

А что практикуется в тюремной среде? Человека стараются к тому же еще прессовать всевозможными способами, при случае унизить и на корню растоптать его, ему природой данное человеческое достоинство. Конечно, не всегда и не везде. Даже в аду, говорят, среди чертей есть люди.

По-моему, правильнее приклеить к ним ярлык «Гомо зверюгес».

Каждое утро, когда Виктор просыпался, ему не верилось, что он свободен, что не слышит грубых всепоглощающих, всепопирающих криков завхозов: «По-д-ъем! Подъем!»

Ему было приятно осознавать, что он тоже принадлежит самому себе, что не надо отправляться на ненавистную, опостылевшую однообразную работу под аккомпанемент лая овчарок и тяжелого топота сапог конвоиров с автоматами. Ему часто вспоминалась по этому случаю лагерная присказка, рассказываемая с вологодским акцентом, про вологодский конвой, отличавшийся особым изуверским педантизмом и кретинской исполнительностью: «Вологодский конвой шутить не любит. Шаг влево, шаг вправо считается побег. Стреляем без предупреждения».

Ощущение вымученной долгожданной свободы — это какое-то особое чувство, не поддающееся описанию, это своеобразная эйфория человека, просидевшего в заточении много лет.

Каждая частица его тела, каждая клеточка, казалось, кричала и ликовала: «Я сво-бо-ден! Я на во-ле!»

Человек, который не был лишен свободы, просто не в состоянии понять восторга узника, когда его выпускают из острога на волю. Для того, чтобы это понять, надо самому все испытать.

В этой связи вспоминается парадоксальный случай, когда один журналист, решивший описать достоверное состояние смертников, осужденных к «вышаку», уговорил начальника тюрьмы посадить его в камеру смертников. Причем он попросил, чтобы все было по-настоящему. Начальник согласился. И вот журналист сидит месяц, другой, и вдруг опасное сомнение закрадывается в его возбужденный мозг: «А вдруг про него забыли?» Тем более что его никуда не вызывали. И когда он попросил, чтобы его отпустили, надзиратели над ним жестоко и язвительно надсмеялись. Он также, как и все смертники, был в наручниках, и к нему применялись все строгости, как и к остальным обреченным. За несколько дней журналист поседел и буквально осунулся. Куда девалось его философское спокойствие и рассудительность, когда он в беседе с другими осужденными пытался успокаивать их и объяснять, что в каждой жизни есть свой закономерный финал, что человек все равно рано или поздно умирает — отмирает, словно дерево; но он оставляет наследство, а следовательно, по его теории, человек вечен, — и не надо, мол, сокрушаться. Все было тщетно. Теперь его самого надо было уговаривать и успокаивать. Ведь ничего нет в тюремной жизни ужаснее, чем неопределенность, неизвестность, страх, само ожидание, что тебя в любую минуту выведут и расстреляют, как какую-нибудь собачонку.

Еще через месяц журналист окончательно понял, что про него забыли. В голову лезли всякие мысли.