Бабник Голубев   ::   Погодин Радий Петрович

И каждая такая фифа что-то вякает о Ленинграде и ленинградцах. Ленинградцев в городе, кстати, наверно, процентов двадцать, и все дамы. Остальное население невесть откуда. Я, например, тверской. У нас в институте ни одного мужика, у которого родители были бы ленинградцами, все из Тмутаракани. Да и не в этом дело. А дело в том, что Ленинград не мой. Он наш, понятно вам? общий, всесоюзный, всемирный. Вот вы сделаете что-нибудь для Ленинграда, напишете, как человек страдающий, поднимете шум? Ни шиша! Потому что вы фифа. И вам не Ленинград жаль, а радостно от возможности кого-то осуждать, кому-то портить вашей лживой правдой настроение и нервы. Потому что фифы всегда такие, и покуда они не переведутся все до единой и их зародыши тоже, мир будет плохо устроен, а Ленинград паршив.

В дверь постучали. Просунулся Бабс. Он принес вазочку с морошковым вареньем, которого Алла Андреевна никогда не ела. Глянув на Голубева, Бабс поставил вазочку на стол и задним ходом откатил в коридор.

Алла Андреевна заплакала.

- Вы правы, - сказала она. - Мне было очень хорошо, и я утратила чувство ответственности и чувство меры. Вы, конечно, правы. Извините. Я пойду. Не провожайте меня. Я знаю дорогу. В метро до станции "Парк Победы". - Она вдруг сделалась деловой и собранной. Глаза ее высохли. Она еще раз сказала: - Простите.

Молча закрыв дверь за Аллой Андреевной, Голубев позвонил Инге.

- Ты один? - спросила Инга. - Приехать?

- Не нужно. Спокойной ночи. Ты тоже фифа со своими теориями. А я дурак.

Минут двадцать Голубев расхаживал по комнате. Он рассуждал: мол, нужно быть примерным идиотом, каким он и является на самом деле, чтобы не видеть, какая это полная мещанка, болонка и пупсик. "Ах, глазки! Ах, ножки! У всех глазки. У всех ножки. Еще и получше есть. У Инги, например". Тут Голубев должен был сознаться себе, что у Аллы Андреевны и ножки и фигура получше Ингиных...

"И вообще, что она такое сказала, чтобы так психовать? Что Ленинград опаршивел? Так действительно опаршивел. И мы, ленинградцы, в этом виноваты. Видите ли, боролись за спасение Байкала - хорошо. С поворотом северных рек - хорошо. А то, что у нас под носом, - не видели. А может быть, видели? Даже я, бабник Голубев, видел. Но чтобы отремонтировать один Михайловский замок, нужен, говорят, бюджет Дзержинского района за три года. А эта фифа..."

Голубев вышел в коридор. Наверно, он поехал бы за Аллой Андреевной в гостиницу, по телефону попросил бы ее спуститься вниз, все бы ей высказал, а потом попросил бы у нее прощения. Но в коридоре околачивался Бабс с булыжными глазами.

- Вы ее ударили, - сказал Бабс. - Вы бессовестный садист. Отдавайте наше варенье, оно не вам предназначалось.

- Захлебнись своим вареньем, - сказал Голубев. Вынес вазочку и, протянув ее Бабсу, спросил: - Бабс, ты серьезно думаешь, что я ее ударил?

- Ну, не ударили. - Бабс опустил глаза. - Но смертельно обидели. Можете варенье съесть, только вазочку не разбейте.

- Подавись своей вазочкой, - сказал Голубев и ушел к себе в комнату.

"Конечно, она мещанка, кокетка, простофиля, но и я хорош. Набросился. Надо быть сдержанным".

Голубев набрал номер ее телефона. Никто не взял трубку.

"Еще не приехала. А может, пошла в буфет. Сосиски ест и глазищами на мужиков зыркает". Голубев представил оранжерейный взгляд Аллы Андреевны, ее улыбку, хрупкую и как бы неприкосновенную. "Да-да. Именно как бы..."

Позвонила Инга.

- Что у тебя стряслось? - спросила она. - Гадаю, за что ты меня фифой назвал? Кто-то, но я никакая не фифа.

- Это только тебе так кажется. Замуж тебе надо.

- Теоретик, - сказала Инга и повесила трубку.

Голубев убрал со стола и залез в постель. Телефон поставил рядом.

- И все-таки жаль, - сказал он.