Большие безобразия маленького папы   ::   Михайличенко Елизавета

Он уже совсем собрался зареветь, но окно во двор было открыто, а во дворе сидела Наташка. Оставалось сжать зубы и молчать.

- Так, - сказал Папа, схватив Сына в охапку. Через несколько секунд удостоверение вернулось к Папе. На обратной стороне документа чернильными каракулями было написано:

У тебя, Наташка, красивая мордашка,

Джинсы, как у Нонки из 7 "Б".

У меня, Наташка, лишь одна ромашка.

Я по ней гадаю о своей Судьбе.

Папа представил лицо секретарши, отмечающей это удостоверение, потом компанию девиц из бухгалтерии и пошлые шуточки насчет пьяного почерка, пробудившегося поэтического дара и, наконец, оживленную дискуссию о том, которая именно из многочисленных институтских Наташ этот дар пробудила. Когда он поднял лицо, оно было страшным. Где-то на периферии Папиного сознания мелькнула мысль: "Раз исписал, значит действительно нашел на полу и принял за выброшенную", но лава ярости вытеснила все мысли и изверглась:

- Откуда ты взялся на мою голову! Боже! Что за наказание! У всех дети, как дети, а тут сплошное вранье! Мой сын лгун! Воришка! В семь лет пишет любовные письма! Потешается над родным отцом вместе со всем двором! Но почему именно у меня? Разве я был таким? Мои родители ходили в школу как на именины! Я ничего от них не скрывал! И чтоб я залез в портфель к отцу?!

- И-й-а-а-а н-н-не ла-а-азил, - выдавил Сын между рыданиями.

- И я не перебивал старших! - Папа перевел дух и потребовал: - Не реви! Я в детстве никогда не ревел.

- Бр-е-е-е-шешь! - размазывая слезы, зло заявил Сын.

- И не ругался, - спокойно продолжил Папа. - И не дерзил старшим, особенно отцу. Учился только на "отлично", не обижал младших. Как бы я хотел снова стать семилетним мальчиком, чтобы показать тебе, как надо себя вести! Я бы тебе показал, как надо помогать маме, ходить в магазин, учить уроки, уважать родителей, есть все, что дают. И главное, никогда не говорить неправду. Ни-ког-да! Понял? Я до сих пор не могу говорить неправду, даже если бы захотел. Мне кажется, что если я хоть раз совру, произойдет что-то ужасное.

За "ужасным" дело не стало...

- Ой, папочка! - испуганно завизжал Сын. - Папочка, перестань, не надо! Я больше не буду!

Было очень страшно: родной папа прямо на глазах становился все менее родным. Папины залысины стали зарастать густыми кудрявыми волосами, усы превратились в пушок и исчезли.

- В чем дело? - сказал Папа ломающимся баском и, заметив в зеркале свою вдруг ставшую нескладной и угловатой фигуру, застыл.

Тем временем с Папы быстренько свалились брюки. Подхватить их не удалось - руки запутались в рукавах пиджака. Грозный ремень растерянно извивался на полу, а потом исчез под цветастыми сатиновыми трусами.

- Ой, - сказал Папа, стыдливо прикрываясь.

Пытаясь удержать соскальзывающий с плеч пиджак, Папа резко взмахнул руками, и часы, вслед за обручальным кольцом, сверкая на солнце, вылетели в форточку. Папа шагнул вперед, оставив за собой носки, и тут же упал, запутавшись в рубашке, ставшей смирительной. Он встал, хотел что-то сказать, но рот его искривился, набранный в легкие воздух никак не выдыхался, а бился внутри него и, наконец, маленький Папа заревел, размазывая кулачками слезы.

Папа в огромной рубашке, с болтающимся вокруг шеи, почти достающим до пола галстуком, да еще плачущий тоненьким девчоночьим голоском был так смешон, что Сын сначала неуверенно улыбнулся, а потом обидно захохотал, показывая пальцем. От смеха у Сына тоже выступили слезы, и теперь они оба стояли друг против друга и терли кулачками глаза. Первым заговорил Папа:

- Дурак! - сказал он.

Тут Сын всерьез задумался. Полагалось ответить "Сам дурак!" Но называть Папу дураком никак нельзя.