Брошенный   ::   Мопассан Ги де

Не ошибетесь.

Они свернули налево. Теперь дама шла совсем медленно: ноги у нее подгибались, сердце стучало так, что пресекалось дыхание.

На каждом шагу она тихо, словно молясь, повторяла:

— Господи! О господи!

Горло у нее сжималось от неудержимого волнения, она пошатывалась, словно ей подрезали поджилки.

Господин д'Апреваль побледнел — он тоже нервничал.

— Вы сразу же выдадите себя, если не справитесь с собой, — раздраженно бросил он. — Постарайтесь взять себя в руки.

Она пробормотала:

— Легко сказать!.. Мое дитя! Подумать только, я увижу свое дитя!

Они шли узким проселком, который петлял между дворами ферм, полускрытый двумя рядами буков, окаймляющих межевые рвы.

Внезапно они очутились у изгороди; рядом с ней росла елочка.

— Здесь, — выдохнул д'Апреваль. Она остановилась, как вкопанная, и огляделась. В глубине обсаженного яблонями двора стоял домик с соломенной крышей. Напротив виднелись конюшня, сарай, клев, птичник и черепичный навес, а под ним повозки — телега, двуколка, бричка. В тени деревьев четыре теленка щипали сочную зеленую траву. По двору слонялись черные куры.

Ни звука. Дверь распахнута, но нигде ни души.

Они вошли во двор. Из поваленной набок бочки под раскидистой грушей выскочила черная собачонка и отчаянно затявкала.

Вдоль дома, со стороны крыльца, выстроились на деревянных подставках четыре улья под соломенными колпаками.

Подойдя к жилью, д'Апреваль подал голос:

— Есть тут кто-нибудь?

Появилась девочка лет десяти с босыми грязными ногами, в шерстяной юбке поверх рубашки, боязливая и неприветливая. Она встала в дверях, словно преграждая вход — Вам чего? — спросила она.

— Отец дома?

— Нету.

— Где же он?

— Не знаю.

— А мама?

— Коров пошла доить.

— Скоро вернется?

— Не знаю.

Неожиданно старая дама, словно опасаясь, что ее уведут насильно, предупредила:

— Я не уйду, не повидав его.

— Мы подождем, дорогая, Они повернули было обратно, но увидели, что к дому направляется крестьянка с двумя, несомненно, тяжелыми ведрами из оцинкованного железа, на котором то и дело ослепительно вспыхивали зайчики.

На ней была линялая коричневая фуфайка в обтяжку, вымоченная дождями, побуревшая от солнца; она припадала на правую ногу и выглядела в своих обносках бедной неопрятной служанкой.

— Вот и мама, — объявила девочка.

Женщина окинула чужих недобрым подозрительным взглядом и, словно не замечая их, вошла в дом.

Выглядела она старухой: у нее было лицо истой крестьянки — худое, желтое, жесткое, словно вырубленное из дерева.

Д'Апреваль окликнул:

— Хозяйка! Мы зашли спросить, не продадите ли нам по стакану молока.

Она поставила ведра, вышла на порог и буркнула:

— Мы молоко не продаем.

— Но у нас все во рту пересохло. Эта дама уже в годах, она сильно устала. Не дадите ли нам чего-нибудь попить?

Крестьянка опасливо и мрачно поглядывала на них Наконец она согласилась.

— Ладно, уж раз пришли, будет вам молоко, — сказала она и скрылась в доме.

Затем девочка вынесла и поставила под яблоней два стула; следом за нею вышла мать с двумя чашками парного молока.

Она остановилась рядом с посетителями, наблюдая за ними и силясь угадать, что же у них на уме.

— Вы из Фекана? — спросила она.

Д'Апреваль подтвердил:

— Да, мы проводим там лето. И, помолчав, добавил:

— Вы не могли бы раз в неделю доставлять нам цыплят?

Крестьянка заколебалась, потом ответила:

— Пожалуй. Вам ведь ранних надо?

— Да, ранних.

— А сколько вы даете за них на рынке? Д'Апреваль — он, конечно, этого не знал — повернулся к своей подруге:

— Почем вы платите за птицу, дорогая? За цыплят? С глазами, полными слез, она выдавила:

— Когда четыре франка, когда четыре пятьдесят.