Бедные люди   ::   Достоевский Федор Михайлович

Неужели ж вы так всю свою жизнь прожили, в

одиночестве, в лишениях, без радости, без дружеского приветливого слова, у

чужих людей углы нанимая? Ах, добрый друг, как мне жаль вас! Щадите хоть

здоровье свое, Макар Алексеевич! Вы говорите, что у вас глаза слабеют, так

не пишите при свечах; зачем писать? Ваша ревность к службе и без того,

вероятно, известна начальникам вашим.

Еще раз умоляю вас, не тратьте на меня столько денег. Знаю, что вы меня

любите, да сами-то вы не богаты... Сегодня я тоже весело встала. Мне было

так хорошо; Федора давно уже работала, да и мне работу достала. Я так

обрадовалась; сходила только шелку купить, да и принялась за работу. Целое

утро мне было так легко на душе, я так была весела! А теперь опять все

черные мысли, грустно; все сердце изныло.

Ах, что-то будет со мною, какова-то будет моя судьба! Тяжело то, что я

в такой неизвестности, что я не имею будущности, что я и предугадывать не

могу о том, что со мной станется. Назад и посмотреть страшно. Там все такое

горе, что сердце пополам рвется при одном воспоминании. Век буду я плакаться

на злых людей, меня погубивших!

Смеркается. Пора за работу. Я вам о многом хотела бы написать, да

некогда, к сроку работа. Нужно спешить. Конечно, письма хорошее дело; все не

так скучно. А зачем вы сами к нам никогда не зайдете? Отчего это, Макар

Алексеевич? Ведь теперь вам близко, да и время иногда у вас выгадывается

свободное. Зайдите, пожалуйста! Я видела вашу Терезу. Она, кажется, такая

больная; жалко было ее; я ей дала двадцать копеек. Да! чуть было не забыла:

непременно напишите все, как можно подробнее, о вашем житье-бытье. Что за

люди такие кругом вас, и ладно ли вы с ними живете? Мне очень хочется все

это знать. Смотрите же,непременно напишите! Сегодня уж я нарочно угол загну.

Ложитесь пораньше; вчера я до полночи у вас огонь видела. Ну, прощайте.

Сегодня и тоска, и скучно, и грустно! Знать, уж день такой! Прощайте.

Ваша

Варвара Доброселова.



Апреля 8.



Милостивая государыня,

Варвара Алексеевна!

Да, маточка, да, родная моя, знать, уж денек такой на мою долю

горемычную выдался! Да; подшутили вы надо мной, стариком, Варвара

Алексеевна! Впрочем, сам виноват, кругом виноват! Не пускаться бы на

старости лет с клочком волос в амуры да в экивоки... И еще скажу, маточка:

чуден иногда человек, очень чуден. И, святые вы мои! о чем заговорит,

занесет подчас! А что выходит-то, что следует-то из этого? Да ровно ничего

не следует, а выходит такая дрянь, что убереги меня, господи! Я, маточка, я

не сержусь, а так досадно только очень вспоминать обо всем, досадно, что я

вам написал так фигурно и глупо. И в должность-то я пошел сегодня таким

гоголем-щеголем; сияние такое было на сердце. На душе ни с того ни с сего

такой праздник был; весело было! За бумаги принялся рачительно - да что

вышло-то потом из этого! Уж потом только как осмотрелся, так все стало

по-прежнему - и серенько и темненько. Все те же чернильные пятна, все те же

столы и бумаги, да и я все такой же; так, каким был, совершенно таким же и

остался, - так чего уж тут было на Пегасе-то ездить? Да из чего это вышло-то

все? Что солнышко проглянуло да небо полазоревело! от этого, что ли? Да и

что за ароматы такие, когда на нашем дворе под окнами и чему-чему не

случается быть! Знать, это мне все сдуру так показалось. А ведь случается же

иногда заблудиться так человеку в собственных чувствах своих да занести

околесную. Это ни от чего иного происходит, как от излишней, глупой

горячности сердца. Домой-то я не пришел, а приплелся; ни с того ни с сего

голова у меня разболелась; уж это, знать, все одно к одному. (В спину, что

ли, надуло мне.) Я весне-то обрадовался, дурак дураком, да в холодной шинели

пошел. И в чувствах-то вы моих ошиблись, родная моя! Излияние-то их

совершенно в другую сторону приняли.