Путешественник с багажом   ::   Железников Владимир

Ну, ну, чего же вы молчите? Откажите мне в путёвке, раз вы решили, что я плохой человек. Откажите, если вы думаете, что я вам даю прозвища по злобе. А вы знаете, как я сам себя прозвал? "Трусливый заяц" и "Барон Мюнхаузен". Эти прозвища пообиднее, чем у вас. А они молчали. Нужно было что-то сказать, заплакать или ударить себя кулаком в грудь и дать честное слово, что я теперь буду хорошим. Ради Артека необходимо было это сделать, и потом, мне обязательно надо было попасть в Москву по личному делу.

- Раз так, - сказал я, - можете не посылать меня в Артек.

Несколько ребят подняли руки, чтобы выступить, но "Богиня Саваофа" никому не дала слова.

- Я думаю, что теперь Щеглов сможет критически оценить своё поведение. - Она улыбнулась. - А мы дадим ему рекомендацию.

- Правильно, правильно! - закричали ребята. - Дадим ему рекомендацию.

А когда мне написали рекомендацию, то там оказалось всё наоборот. Чёрным по белому было написано, что я дисциплинированный, находчивый пионер, добрый товарищ, прилежный ученик.

Я тогда говорю "Богине Саваофе": чему же верить? То ли тому, что она говорила на сборе, то ли тому, что написано в рекомендации? А она отвечает: и там и там есть немного правды.

- А почему немного? - спросил я. - Говорили, на полуправде в коммунизм не въедешь, а сами...

Она вдруг разозлилась и сказала:

- Слушай, не морочь мне голову, сам прекрасно знаешь всё про себя!..

Действительно, это было так. Про себя я всё прекрасно знал. Только непонятно, зачем нужно было обсуждать меня на сборе и писать наоборот, если про меня всё ясно.

Помолчали. Я не хотел с ней заводиться, но никак не выходили из головы её слова, что у Меня нет сердечной теплоты к людям. Это меня мучило, и всё. Неужели она так на самом деле думает?

- Нина Семёновна, - выдавил наконец я. Не так легко это было спросить. - Нина Семёновна...

- Слушай, Щеглов, - перебила она, - шёл бы ты домой. Мешаешь мне работать.

Боже мой, какая работа! Она писала заметки для стенгазеты. Она писала все заметки сама, а потом ребята их переписывали.

Однажды она привлекла к этой важной работе и меня: поручила нарисовать цветными карандашами заголовки. А я взял и разрисовал все заметки. Когда она увидела, что я наделал, ей дурно стало. Она закричала, что это продуманный враждебный политический акт, что я нарочно сорвал выпуск стенной газеты.

Теперь она меня к газете близко не подпускала.

- Нина Семёновна, - я всё же решил довести разговор до конца, - вы тогда на сборе серьёзно сказали, что я бездушный человек или, может быть, пошутили? Просто меня воспитывали?

- Разумеется, серьёзно.

Ох, до чего она была деревянный человек, прямо мокрая деревяшка, ударишься об неё - и никакого отзвука! Она выводила большими буквами заголовок на газете: "Стенная печать - сильнейшее критическое оружие!"

- И ребята так про меня думают? - спросил я.

- Разумеется, - ответила она.

Мне захотелось сказать ей что-нибудь обидное, но я ничего не мог придумать. И тогда я издал такой клич удода, что ни одному настоящему удоду он и не снился никогда. "Богиня Саваофа" подскочила на стуле.

- Хулиганство! - сказала она. - Безотцовщина!..

Нина Семёновна прямо так и крикнула мне в лицо: "Безотцовщина!"

А я ничего ей не ответил и выскочил из комнаты. С улицы я заглянул в окно. "Богиня Саваофа" сидела в той же позе, писала заметки: наводила на всех критику. Я затарабанил по стеклу. Она посмотрела на меня и сделала страшное лицо: поджала губы и прищурила глаза. Но мне теперь было всё равно, меня ничего не пугало: ни её поджатые губы, ни прищуренные глаза. Я мог сам поджать губы и прищурить глаза.

Тогда она наконец оставила свои заметки, медленно подошла к окну и открыла его.

- А про ребят вы сказали неправду! - крикнул я. - Вы соврали!

- Что, что? - сказала она.