Шварц   ::   Пантелеев Алексей Иванович

- Скажи, как написать! Где взять нужные слова?

- А ты попробуй запиши буквально теми словами, какими сейчас рассказывал.

- Да. "Теми!" - мрачно усмехнулся он. - Легко сказать.

А через день-два прихожу в голубой домик, Евгений Львович выходит мне навстречу, и я сразу вижу - что-то случилось. Лицо у него в красных пятнах. Очки сползли на сторону. В руках он крепко и как-то торжественно держит большую серо-голубую "бухгалтерскую" книгу.

- Ты знаешь, - говорит он, делая попытку улыбнуться, - а ведь я тебя послушался... попробовал...

И, уведя меня к себе в кабинет, усадив на диван, он прочел мне первые две или три страницы того своего сочинения, которому он начиная с этого дня посвятил последние девять лет своей жизни.

Это было прекрасное начало его лирического дневника, книги, которая еще не имеет названия и из которой до сих пор только очень немного страниц увидело свет.

Таким образом, я неожиданно оказался крестным отцом совсем нового Шварца. Понимаю, что заслуги моей тут нет никакой, гордиться нечем, и все-таки радуюсь и горжусь - хотя бы тем, что был первым слушателем этой лучшей шварцевской книги.

* * *

Он сам не знал, как ее назвать, эту свою новую, так стихийно рождавшуюся книгу... В эти первые дни я как-то сказал:

- Твои мемуары...

- Только не мемуары! - рассердился он. - Терпеть не могу это слово: мэ-му-ары!..

Думаю, что слово это было ему противно потому, что мемуары пишут чаще всего старики, а он, как и все, кто сохранил до седых волос детскую душу, очень болезненно переживал всякое напоминание о старости, с трудом привыкая к мысли, что он уже не мальчик, не юноша и даже не зрелый муж.

Помню, пришел как-то зимой ко мне в Дом творчества грузный, широкоплечий, в тяжелой шубе, подходит к большому зеркалу, стоявшему в углу, взглядывает на себя и - с остервенением в сторону:

- Тьфу! Никак не могу привыкнуть к этой старой образине!..

А как он сердился на нашего не очень деликатного товарища N, который говорил ему как-то:

- Знаешь, Женя, я видел тебя вчера из окна автобуса на Невском... Проходила машина, и ты - ну совсем по-стариковски - шарахнулся от нее.

- "По-стариковски"! - возмущался Евгений Львович, рассказывая об этом. - Как бы ты, интересно, шарахнулся, если бы на тебя машина летела?!

И добавлял то, что всегда говорил в подобных случаях:

- Сволочь такая!

Слово "мемуары" ему не нравилось, но так как другого названия не было (книга его не была ни романом, ни повестью, ни дневником), я назвал его новое произведение сокращенно - "ме", и он как-то постепенно принял это довольно глупое прозвище и не сердился, когда я спрашивал у него:

- Над "ме" работал сегодня? "Me" не почитаешь мне?

Со временем он так привык к этому шифру, что даже сам стал говорить:

- Сегодня с пяти утра сидел, работал над "ме"...

Не поручусь, но думаю, что я выслушал в его чтении всё (нет, пожалуй, все-таки не всё, а почти всё), что было написано им за восемь с половиной лет.

Действительно, и сейчас трудно определить жанр этой его работы. Тут были и воспоминания, и текущий дневник, и портреты знакомых ему людей ("Телефонная книга"), и просто "зарисовки" (например, великолепное описание сорокаминутной поездки в электричке из Комарова в Ленинград). Все это было как бы экспериментом, игрой пера, но все это делалось не робко, не ученически, а смело, вдохновенно, на полную мощь таланта.

Еще в первые дни, когда он читал мне о далеких днях своего майкопского детства, меня поражала его память, поражали такие наимельчайшие подробности, как оттенок травы, погода, стоявшая в тот день, о котором шел рассказ...

- Неужели ты помнишь это? - спрашивал я. - Неужели все это было именно так, именно со всеми этими подробностями?

- Да, именно так, именно с этими подробностями, - отвечал он. - Когда я начинал эту работу, я дал себе слово писать только правду.