Субмарина Голубой Кит   ::   Мирер Александр

Не правда!

Но болтовня Аленького не имела отношения к Катиным мукам. Дора появилась месяц назад. Прошло с тех пор целых восемь уроков физики и еще три дополнительных. Она получила еще две пятерки, а двойки получить не удалось ни одной.

— Ну, Гайдученко? — спросила Тося голосом завуча Шахназарова. — Ну, Гайдученко, что будем делать? Гай-ду-чен-ко!

Катя невольно засмеялась. Тося стала красной, как снегирь.

— Так я и знала, что ты забоишься, Катька!

— Не правда! — сказала Катя.

Обычно этого хватало. Если Катя говорила свое «не правда», никто обычно возразить не смел, чтобы не схлопотать леща или тычка. Но чаша терпения класса переполнилась, как сказал тот же Шведов. А Тося Матвеева всегда первой показывала, в каком состоянии находится эта самая чаша. Тося не отступила ни на шаг и только пожала плечами.

— Не правда? Не боишься? А почему ты сегодня не сказала, что вот урока не знаю и ставьте мне двойку? Почему? Зубрила!

Приходилось вступать в переговоры. Под фикусом, каучуконосным деревом, доставленным на Урал неведомо откуда. Кажется, из Южной Америки.

— Ну хорошо, — сказала Катя, — побоялась. А ты бы не побоялась Доре соврать, когда она смотрит? — Катя показала, как Дора смотрит настойчивыми неблестящими глазами. — Говори, так или не так?

Тося поймала свой рыжий локон, пожевала веснушчатыми губами.

— Ну, предположим. А зачем ты зубрила? Обещала физику не учить? Обещала?

— Антонинушка, — сказала Катя проникновенно, — физику-то я не учила вот ни настолечко. Я так запомнила, на уроке.

— Зако-о-он Кирхгофа? Запомнила? Ну уж нет… Согласись, что врешь! — Тоське очень нравилось слово «согласись», и она совала его ни к селу ни к городу.

— А ты согласись, что Дора отлично объясняет.

— Ну, соглашусь. Она же доцент! — сказала Тося и с уважением посмотрела вверх, на третий этаж — в учительскую. — Но все равно закон Кирхгофа запомнить без зубрежки невозможно.

Катя тоже не знала хорошенько, кто такой «доцент». Помладше профессора, кажется. Всех в школе прямо потрясло, что доцент Салтанова, преподаватель института, начала еще учить и в школе. «Говорит, что невыносимо скучает по детям, удивительно!» Это Катя подслушала, когда относила в учительскую сумку, забытую географичкой.

— Она замечательно объясняет! — оправдывалась Катя. — Невольно запоминаешь, совершенно невольно! Помнишь, как она сказала про фикус? Что он — каучуконос и из него делают резину для изоляции?

Тося потрогала крепкий лист и сказала плаксиво:

— Да-а, мне бы твою па-амять… — но тут же справилась со своей минутной слабостью. — Вот что, Гайдученко. На следующем разе — контрольная. (Катя сдержалась, не поправила «в следующий раз».) Контрольная!.. Ты ее напишешь на двойку. Понятно?

— Понятно, — мрачно сказала Катя.

Возразить было нечего. Из школы Катя пошла одна-одинешенька.

Она прошла через школьный участок и, постепенно прибавляя шагу, миновала новые дома — высокие, вкусного кремового цвета — и побежала вниз, к оврагу, по деревянным тротуарам. Здесь начинался старый город, строенный из кедра и ели, с крытыми дворами и сарайчиками на столбах. Во дворах, под щелястыми крышами, задыхались от злости собаки. Катя говорила всем собакам по очереди: «Ну, песик, что ты!..» Собаки словам не верили и грозились поймать и разорвать на части. Почти такими же несговорчивыми были здешние мальчишки. Уборщица тетя Паня называла их непонятно, зато выразительно — «оторвыши». Этих белоголовых сероглазых мальчишек со странным окающим говором влекло к институтскому городку так сильно, будто они — железные светленькие опилочки, а институт — постоянный магнит. И тем сильнее и ревнивее они отстаивали свои права старожилов-уральцев против всех понаехавших из Москвы, Киева и других столичных городов.