Тяжелая кровь   ::   Яковлев Юрий

Он сильно сжал мою руку и долго шел молча. Потом спросил:

- Мама, ты могла бы убить человека?

- Господь с тобой! - Я испуганно посмотрела на сына. Его спокойствие испугало меня. И я спросила: - А ты мог бы?

Он ответил:

- Нет! Человека нет, но фашиста...

В нем что-то созревало. Проходила какая-то скрытая работа. Что-то погибало, что-то рождалось. Он готовил себя к страшному и неизбежному.

- Я прошу тебя, мой мальчик... Освободись от этого.

Он опустил голову.

- Ты не знаешь еще, что такое опьянение кровью, - продолжала я. Вокруг слишком много легкой крови.

- Что такое легкая кровь? - спросил он.

- Безнаказанная... Сперва человек страшится ее. Потом становится к ней равнодушным. Потом входит в раж и начинает пьянеть от крови.

- Как тигр?

- Может быть, пострашней тигра. В человеке просыпается существо, разумно жаждущее крови, двуногий тигр - фашист.

- Я понял тебя, мама. Я это чувствовал, но не мог понять. Теперь я понял - их надо убивать, как тигров-людоедов. В Индии на тигров, отведавших человеческой крови, идут целыми селениями.

Я испугалась его слов. Сама не желая того, я навела сына на мысль, от которой хотела его уберечь. Мне стало не по себе. Я попробовала дать отбой - ничего не вышло с отбоем.

В последний раз, уходя на лесопилку, он сказал:

- Я, может быть, задержусь, ты не волнуйся.

- Где ты задержишься?

- На работе, - ответил он.

Он был спокоен. И я решила, что он спокоен потому, что не с чего волноваться. Но он уже не принадлежал мне. Полностью и безраздельно принадлежал он новому, страшному делу. И уже не могло быть ни отступления, ни перемены намерений.

Я этого не поняла. Не почувствовала. А если бы поняла? Что бы я сделала? Преградила бы ему дорогу?

Когда визг лесопилки неожиданно оборвался и стало непривычно тихо и покойно, я почувствовала что-то недоброе. Смутная догадка подсказала мне, что происшедшее связано с моим сыном. Я побежала на лесопилку. Над ней стоял дым. Тревожно алели пожарные машины. Лесопилка была оцеплена солдатами. Я подошла к воротам, сказала, что у меня там работает сын. Мне ответили, что там сейчас никто не работает. Где же все? Одних арестовали, других разогнали по домам. Лесопилка не работает. Произошла авария.

Наверное, сына прогнали домой и мы разминулись с ним. Так я подумала и побежала обратно. Дома его не оказалось. Я стала ждать. Остаток дня. Вечер. Ночь. Весь огромный мир уплотнился, сузился. В эту ночь не существовало ни мужа, ушедшего на фронт в первый день войны, ни школы, где я работала, ни моих учеников, не было ни сна, ни голода - только сын в фокусе всего моего существа.

Не знаю, как я дождалась утра, сколько раз выбегала за ворота, прислушивалась: не зазвучат ли вдалеке его шаги. Город спал. Как ночная, бессонная птица, металась я и ждала, когда пройдет комендантский час и можно будет бежать ему на помощь, а когда я наконец очутилась в комендатуре, мне сказали:

- Ваш сын приговорен к казни.

Я прислонилась к стене. Потом собралась с силами.

- Можно мне видеть коменданта?

Меня пропустили. Комендант сидел на табуретке. На нем был только один сапог. Другой он держал в руке и придирчиво осматривал.

Комендант, вероятно, страдал лихорадкой, потому что его лицо было желтым и на нем проступали следы недосыпания и усталости. Под глазами начинали вырисовываться темные мешки. Выпуклый лоб, глаза слегка навыкате.

- Пожалуйста, - сказал он, - садитесь.

И отшвырнул в сторону сапог.

- Мне все время кажется, что у меня в сапоге гвоздь. Но никакого гвоздя нет. Болит старая рана.

- Вы были ранены? - пытаясь быть участливой, спросила я.

- В Испании, - ответил он. - Позорное ранение, в пятку. Смешно, не правда ли?

Его лицо как-то искривилось в улыбке. Но я не ответила на его улыбку то ли от волнения, то ли опасаясь обидеть его.