Заговор мерлина   ::   Джонс Диана Уинн

Если же она никак не унималась и продолжала рассуждать о том, что такая жизнь не годится для девочки-подростка, я, в свою очередь, принималась рассуждать о том, как дедушка разводит георгины. Георгины как образ жизни — это решительно не по мне.

Последний приступ заботливости случился у мамы в Нортумбрии, во время дождя. Мы стояли лагерем в глубокой, заросшей вереском долине, дожидаясь, пока король Шотландии нанесет официальный визит нашему королю. Место было настолько пустынное, что даже для короля дома не нашлось. Холст королевского шатра, стоявшего прямо под нами, мало-помалу намокал и приобретал унылый желтоватый оттенок, мы шли, то и дело наступая на блестящие россыпи сырого овечьего навоза, и я рассуждала о том, как дедушка разводит георгины.

— И не глупо ли могущественному волшебнику заниматься такой чепухой! — говорила я.

— Жаль, что ты так к нему относишься, — сказала мама. — Ты ведь знаешь, он очень многое делает, не только цветочки разводит. Твой дед — замечательный человек. А он был бы рад, если бы ты составила компанию твоему кузену Тоби.

— Мой кузен Тоби — хлюпик, который позволяет помыкать собой и безропотно полет георгины, — возразила я.

Я взглянула на маму сквозь упавшие мне на лоб влажные черные локоны и поняла, что георгины подействовали не так хорошо, как обычно. Лицо у мамы по-прежнему оставалось серьезным. Моя мама — очень серьезный человек, и работа у нее очень ответственная — она королевский казначей. Но обычно мне все же удается ее развеселить. Когда мама смеется, она запрокидывает голову и становится очень похожа на меня. У нас обеих довольно вытянутые розовощекие лица и одинаковые ямочки на подбородке, только глаза у нее черные, а у меня голубые.

Я видела, что дождь вгоняет маму в тоску. Это действительно очень утомительно: приходится следить за тем, чтобы компьютер не отсырел, и ходить в туалет в маленькую сырую палатку, колышущуюся на ветру, и так далее, и тому подобное. И я поняла, что это один из тех случаев, когда мама принимается воображать, будто я вот-вот свалюсь с ревматизмом или воспалением легких и умру. Видимо, придется разыграть свой главный козырь, а не то я еще до обеда отправлюсь в Лондон.

— Да брось ты, мам! — сказала я. — Дедушка ведь тебе не отец. Он папин. Если уж тебе так хочется отправить меня в лоно семьи, отчего бы вместо этого не послать меня к твоему отцу?

Мама плотнее запахнулась в свой блестящий плащ-дождевик и отступила на шаг.

— Мой отец — валлиец, — сказала она. — Если ты поедешь к нему, то окажешься в чужой стране. Ну ладно. Если считаешь, что ты способна выносить это ужасное бродячее существование, не будем больше говорить об этом.

И ушла. Она всегда так делала, если кто-то заговаривал о ее отце. Я думала, что это, должно быть, ужасный человек. О своем втором дедушке я знала только, что маме пришлось сбежать из дома, чтобы выйти замуж за папу, потому что ее отец не позволял ей выходить замуж. Бедная мамочка! А я еще пользуюсь этим, чтобы от нее отделаться! Я вздохнула — отчасти облегченно, отчасти виновато. И пошла искать Грундо.

Когда мы на время где-то останавливались, Грундо приходилось туго. Если мне не удастся под каким-нибудь предлогом его увести, Сибилла с Алишей затащат его в Сибиллин шатер и примутся учить уму-разуму. На этот раз, когда я наклонилась и нырнула в тускло освещенный шатер, дело обстояло еще хуже обычного. Там был Сибиллин кавалер. Он заливался своим мерзким, шипящим смехом. Я услышала, как он сказал:

— Отдай его мне, дорогая! Я из него быстро сделаю мужчину.

Грундо был бледнее мела.

Единственный человек при дворе, которого я не люблю еще сильнее, чем Алишу, — это Сибиллин кавалер. Зовут его сэр Джеймс Спенсер. Он очень противный.