Живи, солдат   ::   Погодин Радий Петрович

Позже Алька узнал, что зовут его Андреем Николаевичем. Гопники, беспризорники - асфальтовые грибы. Отмывать их было одно удовольствие. Приведешь в баню - черти черные. Отмоешь - дитё человеческое. Одного отловили шкета, маленький, злой, как хорек, и такой же вонючий. Ни имени своего, ни фамилии не помнит. Спрашиваем: "Кто ты?" Кричит и слюной брызжет: "Я пролетарий всей земли! Революционер мировой революции. Анархист я! И не кудахтайте, дяденьки начальники". Записали его в документ: имя - Гео, фамилия - Пролетарский, отчество - Феликсович. Подвели под его личность большевистскую философию и печать приложили. Анархист выискался!

Алька перебил рассказчика с хвастливым энтузиазмом, даже руками взмахнул и от прыти такой чуть не упал с койки:

- У меня товарищ есть Гейка. Гео Сухарев. Мы с ним за одной партой сидим...

Андрей Николаевич повернул к нему одутловатое желтое лицо с выпученными глазами.

- В баню тот шкет ни за что не хотел идти. Кусался, мерзавец, точно как хорек. За руки, за ноги сволокли - мы с ними не церемонились. А он оказался шкицей. Гео Феликсовной Пролетарской... Мы ей и сахару, и даже печенья где-то достали. Ревет, называет нас невежами и нахалами. Хорошенькая девчушка из того хорька получилась...

- Цирк! - сказал Алька.

Сосед в сатиновых трусах, капитан Польской, подал ему стакан.

- Рубай компот, Аллегорий, и тихо, бабушка, под подушкой немцы.

Алька выпил компот большими болезненными глотками, вытряс в рот дряблые фрукты, опустил голову на подушку и уставился в потолок. Ветер хлопал снаружи клапаном целлулоидного оконца, задувал в палатку влажный воздух реки, запахи гниющего камыша, рыбацких отбросов, осмоленных недавно лодок. Птицы совсем обнаглели, прыгали по брезентовой крыше и, отталкиваясь, чтобы взлететь, прогибали ее. "Надо же, - думал Алька, - все при волосах, все офицеры". Его голова, стриженная под машинку, лежала на подушке, как изюмина в тесте.

- Сколько же тебе лет? - услышал он вопрос, заданный тихо и как бы со всех сторон.

- Шестнадцать...

Дрема волнами накатывала на него, неслышно накрывала голову, как бы шурша, обдавала тело и опадала в ногах покалывающей пеной. Ощущение ветра, берега, запаха моря и крика чаек над головой было так натурально, что Алька с неудовольствием и великой ленью ответил на тревожный сигнал, зазвеневший в его голове: "Ты что болтаешь-то? Ты подумай-ка, где ты?" "Ну, в полевом госпитале", - ответил Алька и сразу же сел в кровати.

- Восемнадцать! Не верьте мне - мне восемнадцать лет полностью. Шестнадцать я от головокружения брякнул... и от общей слабости сил.

Капитан Польской обхватил свои кирпичные плечи руками, словно озябший.

- Надо же... В шестнадцать лет на вечерние сеансы пускают в кино. В восемнадцать - на фронт... На фронте небось интереснее? - спросил он у Альки. - Чего ж ты молчал? Нужно было сразу кричать, как только глаза разлепились: "Прибыл, товарищи, защищать Родину геройский сопляк Аллегорий!" Фамилия как? - Капитан слез с кровати и навис над Алькой каменным телом. - Ты о чем думал, спрашиваю?

Альке хотелось тишины, хотелось войти в струистую нежную прохладу реки и, запрокинув голову, лежать и плыть на спине по течению, не чувствуя своего веса, и чтобы никакой тяжести на душе, никаких оправданий - только облака в небе, диковинно переменчивые, неслышно задевающие друг друга, сливающиеся, образующие все новые и новые формы, и так без конца.

Соседи разговаривали громко, похоже, перебранивались, двое нападали на капитана Польского, защищая Альку от его нетерпимости. Капитан кипятился:

- Пользы от них на ломаный грош. Они мне - как сор в глазах. Я бы позади войска старух поставил - злых, с розгами.