Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)   ::   Кононов Александр Терентьевич

Вот еще охота была! Ну, тут-то и вовсе признаваться не стоит: за такие дела, слышно, начальство по головке не гладит. Мне, конечно дело, можешь сказать, не таясь, по дружбе. Молчишь? Значит, опасаешься. Ишь, когда спохватился - опасаться. Снявши голову, по волосам не тужат. Ну ладно, скажу по правде - жалко мне тебя... Куда теперь подашься? Батька у тебя гол как сокол. Урочишки будешь давать? Учиться, видно, тебе уж не придется, да и поздно: вон какой мужичище вырос, хоть потолки подпирай.

- А я как раз и еду учиться.

- Куда же?

- В Питер. В университет.

- То есть как это... в университет?

При свете тусклого, ввинченного в потолок ночника Гриша увидел, что Лещов даже привстал, свесив ноги в приход между полками.

- Шутишь! Неужто в самом деле приняли?

- Приняли.

- Нет, ты смеешься! Тебя ж из училища-то выгнали.

- Выдержал экзамен на аттестат зрелости, вот и приняли.

- На аттестат... А я-то все гляжу: разговариваешь ты со мной безо всякой охоты, слова отмериваешь, будто сам по целковому за каждое платил... Теперь понятно. Загордился, значит. Нос воротишь от нашего брата. А наш брат и без аттестата не пропадет. Папашка мой не пропал, с графом Шадурским за руку здоровкается. И я не пропаду. Верно говорю или нет?

Гриша, не отвечая, повернулся к окну. Мгла как будто начала редеть. Какие-то тени мелькали за окном; это были, скорей всего, деревья.

- И по какой же части ты думаешь определиться? - снова заговорил Евлампий.

- На юридический факультет поступил.

- Адвокатом хочешь стать. Хлебное дело, - скучным и даже каким-то подавленным голосом произнес Евлампий и за всю дорогу не обронил больше ни одного слова.

Гриша был рад этому. Уж одно то, что душистая голова земгусара отодвинулась куда-то к стене, казалось некоторым облегчением: и без того воздух в тесном купе был спертым.

Окошко светлело все больше. Гриша вглядывался в него не отрываясь. И наконец наступила минута, когда он увидел в тумане низкую равнину. Она казалась беспредельной.

Далеко-далеко на этой равнине сумрачные стлались дымы.

Но вот они начали медленно розоветь - вместе с краем неба.

Солнце!

Это ж просто чудо - в такую щедрую на ненастье пору над городом встанет солнце!

Скоро стали видны и фабричные трубы, - и они тоже были розовые; ими начинался рабочий Питер.

Еще немного - и поезд вошел под высокие - из железа и стекла - своды: Варшавский вокзал!

2

Все еще держались погожие дни, светило неяркое северное солнце, на Большом проспекте Васильевского острова шуршали под ногой желтые листья... Хорошо идти под этот мирный шорох без цели, без устали, пока наконец за самой дальней линией острова не откроется глазам лужайка, такая неожиданная, совсем деревенская, с еще зеленой травой, с задумчиво жующей коровой!

А за лужайкой - новые кирпичные дома, высокие решетки, где-то на повороте подвывает трамвай... Дальше, дальше! И уже сурово сверкает сталью Балтийское море.

Хорошо бродить без раздумий по незнакомым улицам. Дивиться невиданному размаху площадей. По широким ступеням спускаться к привольному простору Невы. Побывать в садах, уже печальных по-осеннему, - к ним так идет траурное кружево чугунных оград.

И, конечно, еще и еще раз вернуться туда, где увековечен на гранитной скале полет могучего всадника.

Пройти по Сенатской площади - там стояли когда-то недвижные каре декабристов... Остановиться перед легко поднятым ввысь, будто вылепленным из воска, зданием Адмиралтейства. Увидеть пыльное золото Исаакиевского купола.