Дело, которому служишь   ::   Дырин Евгений Фотиевич

"Остряки", - усмехнулся Полбин и почему-то с необычайной нежностью подумал об этих двух "кочегарах" авиации, которые торопились к утру привести в порядок раненный в бою истребитель. Все уже ушли со стоянок - кто спит, кто слушает трофейные пластинки, кто пишет письма "с дороги на Берлин", - а они, по очереди отогревая зябнущие от прикосновения к металлу руки, подкручивают гайки, проверяют зазоры, что-то подгоняют, смазывают... И шутят без улыбок, как шутили в свирепую морозную зиму сорок первого года под Москвой или в Сталинградских степях в сорок втором году, когда нельзя было спать по ночам, через каждые полчаса вылезали из землянок и прогревали моторы... Под утро они закончат работу, зачехлят самолет с той бережной тщательностью, с какой мать пеленает и укутывает ребенка, и пойдут спать. Для сна останется час или два, и, наверное, с рассветом у них произойдет разговор вроде того, какой был однажды у Пашкина с Файзуллиным.

"Искандер, вставай!" - тормошил Пашкин товарища. "Почему - вставай? Разве уже утро? Почему так рано утро? - сонно ответил тот и добавил: - Ты не знаешь одной особенности моего характера: когда я сплю, меня нельзя будить". Пашкин возмутился: "Ты спишь, как медведь!" - "Неправда, - последовал ответ: - как человек с чистой совестью".

Полбину запомнился этот разговор не потому, что в нем были знакомые "шутки без улыбки", а потому, что последняя фраза о техниках, как людях с чистой совестью, была очень точна: сколько честного, самоотверженного труда, сколько энергии, ума и изобретательности вкладывали в свое дело скромные "технари" за недолгие часы, пока отдыхали утомленные боями экипажи воздушных кораблей...

Полбин шел не спеша, с наслаждением вдыхая чистый вечерний воздух, подставляя лицо ветерку, летевшему издалека, с родных просторов, может быть от берегов Волги, на которой стоит Ульяновск. Родной город вспомнился не случайно: завтра одиннадцатое февраля, день рождения... Сорок лет - уже немало. Кажется легендой давний рассказ матери о том, как мучилась она с ребенком в тюремной больнице, как упрашивала надзирателей достать бутылку молока... Ни в каком сне не могла она увидеть такой обычной для советского человека и все же такой сказочной судьбы своего сына: летчик, генерал... А кем будут его дети? Виктор, наверное, летчиком - хочется, чтобы так было... Ему в этом году, - конечно, последнем году войны - исполняется двенадцать. Людмила пойдет осенью в школу. Галке, двухмесячному Галчонку (только такой глазастой, кругленькой, лежащей на подушке - рисовалась она его воображению, а на фотокарточках была какая-то другая девочка) исполнится четыре года! И теперь уже ясно, что именно четырехлетней он обнимет ее: может, ей будет только на месяц больше! Теплая, тяжеленькая, родная девочка, она устроится у него на руках, обхватит его шею и будет водить толстым пальчиком по золоту погона...

Дыхание захватывало от мысли, что все это уже совсем близко и несоизмеримо реальнее тех картин, которые возникали в воображении в начале войны - в засыпанных снегом землянках под Москвой, на пыльных аэродромах Сталинграда... Он был тогда на тысячу километров ближе к Чите, к семье, но как далека еще была желанная встреча!

Дверь длинного деревянного барака, мимо которого проходил Полбин, отворилась. Блеснула на мгновение полоска света, кто-то сбежал по ступенькам крыльца и запел:

Стоить гора высо-о-кая,

А пид горою гай...

- Белаш! - окликнул Полбин. - Это вы?

- Я, товарищ генерал! - Белаш подбежал к нему, пристукнул каблуками.

- Почему не отдыхаете?

- Заходил к ребятам. Письмо для меня было.

- Помучили сначала?

- Немножко, - улыбнулся Белаш. - Заставили три песни спеть.

- Какие?

- "Стоить гора", "Реве тай стогне" и "Роспрягайте, хлопцы, коней"...

- Значит, письмо не простое. От кого же?

Белаш помолчал. На лице его, смутно белевшем в темноте, играла радостная улыбка.