Дело, которому служишь   ::   Дырин Евгений Фотиевич

Обидным словом "пиджак" в Оренбургской школе называли курсантов, которым не давались полеты, тем, кого в конце концов по непригодности к летной службе отчисляли в пехоту или в "гражданку". Этим словечком однажды назвал Полбина инструктор Кривцов, немолодой, желчный человек, вскоре уволенный в запас. Полбин в первом самостоятельном вылете допустил "промаз" и, стремясь посадить самолет у посадочного Т, недостаточно погасил скорость. Самолет, ударившись о землю, дал высокого "козла". Это была единственная неудача Полбина за все время учебы, и он не любил об этом вспоминать.

- Будет вам, будет! - заговорил Котлов улыбаясь. - Оба вы летчики, это я пиджак. Ну!

Звонарев, развалясь, сидел на кровати и, приглаживая рукой вьющийся чуб, с усмешкой смотрел на Полбина, стоявшего у стола. На побледневшем от гнева лице "старшины" блестели серые неподвижные глаза, а на щеках подрагивали круглые желваки.

- Не смотри на меня так, будто я в строю с нечищеными сапогами, продолжал иронизировать Звонарев, хотя по тону его голоса чувствовалось, что делает он это больше по инерции и гнев товарища ему самому неприятен.

Полбин молчал. Потом разжал плотно сомкнутые губы и произнес:

- Молод еще!

Эти слова вдруг подействовали на Звонарева. Он действительно был моложе Полбина на четыре года. Он только готовился вступить в комсомол, когда Полбина уже приняли в члены партии. Он был двадцатилетним юнцом, когда Полбин пришел в Вольскую школу в защитной гимнастерке с квадратиком командира взвода на петлицах. Звонареву стало неловко, и он, поднявшись, протянул руку.

- Ладно, старшина. Признаю, допустил промаз. В порядке исправления иду на второй круг. Но Полбин не подал руки.

- Не ломайся, - коротко ответил он, сел на свою кровать и, взяв со стола какую-то книжку, раскрыл ее.

Звонарев осторожно высвободил из-под его локтя гармонь, снял чехол. Растянув мехи, он озорно подмигнул Котлову, указывая глазами в сторону Полбина, продолжавшего смотреть в книжку.

Котлов тоже неумело подмигнул, и его широкое лицо расплылось в одобрительной улыбке. Звонарев пробежал пальцами по клавиатуре. Застучали костяные кнопочки басов и дискантов. Мелодия была еще неясна, она только рождалась, потом вдруг ее повел бойкий тенорок Звонарева:

Все выше, и выше, и выше

Стремим мы полет наших птиц...

У Котлова не было слуха, он изрядно фальшивил, но подхватил, стараясь петь басом:

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ!..

Звонарев пригнул голову к мехам гармони и, полузакрыв глаза, словно прислушиваясь, в стремительном темпе проиграл несколько причудливых, им самим изобретенных "вариаций".

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...

Звонарев открыл глаза. Пело уже три голоса. Полбин отбросил книжку, подскочил к Михаилу, взял у него гармонь и, стоя посреди комнаты, продолжал играть. Песня была пропета до конца.

- Братцы! - воскликнул Звонарев. - Я и забыл про домашние гостинцы. Ну-ка, ужинать!

Он достал саквояж, раскрыл его и, держа навесу за одну ручку, начал выкладывать разную снедь. Появилось кольцо домашней колбасы, кусок сливочного масла, завернутый в капустные листья, баночка прозрачного меда, заботливо обвязанная тряпицей, целая горка румяных пирожков. Напоследок Звонарев выложил на стол две крупные головки чесночка и торжественно поставил маленькую бутылочку-"соточку" водки.

- Эх, запируем на просторе! - сказал он, отыскивая глазами место, куда бы можно было сесть. Котлов вытащил из-под кровати свой чемодан, подвинул его Звонареву.

- Салфеток, извините, не захватил, - тоном хозяина продолжал Звонарев, усевшись на чемодане. - Придется использовать газетку...

Пошарив в саквояже, он вытащил газету и уже взял ее за края, чтобы разорвать на две части, но вдруг скомандовал самому себе:

- Отставить. Нельзя эту.