Дорога на Сталинград. Воспоминания немецкого пехотинца. 1941-1943.   ::   Цизер Бенно

При полном параде, в полной выкладке и со всем прочим мы тронулись в путь. Впереди нас важно шествовал, сверкая медными трубами, полковой оркестр. Маленький город заранее начал восхвалять наш героизм.

Потом мы пели. Новомодные воинственные песни мы разучивали без энтузиазма, но теперь мы горланили их во всю силу своих легких.

Примерно через два километра оркестр повернул обратно в город. С ним улетучилась вся наша самоуверенность и гордость. Чары развеялись. Все, что осталось, было толпой несчастных рекрутов, которым предстояло совершить марш в 90 километров за два дня.

– Не так уж все и плохо, – сказал Францл, расстегивая пуговицы воротничка.

Для нас это было как день полевых учений: дисциплина ослабла, нам разрешалось разговаривать на ходу, расстегнуть воротнички и взять на ремень или повесить на плечо наши винтовки, как нам больше нравилось. Позади нас кто-то рассказывал скабрезные анекдоты.

Мы слушали и тоже смеялись. Пилле и сам рассказал пару анекдотов. Каждый раз, когда доходил до соли рассказа, он выбегал вперед, так что его крючковатый нос маячил над нашими плечами, чтобы убедиться, что мы не упустили ни одну из острот. Я подумал о Вилли, который, по обыкновению, сильно краснел, а потом говорил, что это от солнца.

Через три часа палящее солнце совсем перестало нам нравиться. Наши гимнастерки пропитались потом, языки прилипли к нёбу, винтовки натирали плечи, и все разговоры смолкли.

Мы с трудом продвигались все дальше и дальше, час за часом, левой, правой, – глаза ничего не видели, кроме пыльных каблуков сапог идущих впереди. Прошло еще много часов, прежде чем мы достигли места назначения первого дня. Стояла ужасная жара. Вскоре некоторые стали выбывать из строя, получив солнечный удар. Подбегали санитары и подносили им к носу нашатырь, а как только жертвы приходили в себя, они снова должны были продолжать марш. Никто не должен был отставать: таков был приказ.

К сумеркам нам наконец разрешили сделать привал в ангарах летного поля. Почти ни у кого не было аппетита – мы хотели только спать.

На следующий день люди падали, как мухи. Крестьянки выставили вдоль дороги ведра с водой. Мы набросились на них, как свора собак, смачивали носовые платки и обвязывали их вокруг шеи. Вскоре нам пришлось просить женщин обливать нас водой.

Мы все шли и шли, ноги были сплошь в волдырях, некоторые из нас сильно хромали. Я едва тащился. Однако меня доконали не мозоли: должно быть, я растянул правую ногу. Я совершенно выбился из сил и уже не мог идти. Не говоря ни слова, Францл взял мой вещевой мешок, а Вилли понес мою винтовку. Тут подошел, прихрамывая, лейтенант Штрауб:

– В чем дело? Ты же не собираешься совсем свалиться, не так ли? Ведь ты справишься?

– Думаю, что да, лейтенант, – ответил я, еле ковыляя и волоча поврежденную ногу.

Наконец мы прибыли – и тут я рухнул в изнеможении. Когда я пришел в себя, то лежал на койке, а рядом лежали Францл и Пилле. Я стянул сапоги. На подъеме ноги было зелено-коричневое пятно, но опухоли как будто не было.

Францл взвалил меня на свою спину и отнес к полковому врачу. Там уже было полбатальона. Молодой медик потрогал пятно.

– Похоже на классический метатарзальный перелом, – сказал он с сомнением в голосе. – И как же это могло случиться?

Было нелегко разлучаться с остальными. Нам хотелось быть всем вместе, когда нас отправили на фронт, а теперь мне приходилось ложиться в госпиталь. Но Пилле успокаивал меня:

– Не переживай, старина Бенно, мы сохраним за тобой место.

Францл отвлекал меня, заполняя большую часть моего времени.

– Один Бог знает, что нам уготовано, – сказал он.

* * *



В госпитале лежали десятки солдат из нашего батальона.