Газета Завтра 189 (28 1997)   ::   Завтра Газета

Восхваляя Запад, он всегда приводит аргументы якобы своих противников. “Да и чему нам было завидовать на Западе? Его религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Прекрасные вещи, нечего сказать! Запад ли родина науки и всех глубоких вещей? Нет, как известно, Восток”. В наши дни тексты Чаадаева выглядели бы примерно так: “Разве не Запад первый изобрел атомную бомбу и сбросил ее в нужное время и в нужном месте, установив нужные цены на основные виды сырья и продемонстрировав таким образом высокую эффективность новых подходов к решению известных проблем. Параллельно, по слухам, создав новую нравственность, Александр Николаевич Яковлев сам видел, как американцы смеются над картинами гибели детей, женщин и стариков в атомном смерче Хиросимы. Если это так, то успехи Запада поистине изумительны”. Если Чаадаев говорит об избранном народе, то он тут же обязательно упомянет, что все социальное бытие этого народа связано с одним принципом: расовое отвращение к другим народам (П.Я. Чаадаев. Статьи и письма. М., “Современник”, 1987 г., с. 119). А некоторые до сих пор удивляются, почему Чаадаева стали издавать только сейчас, после полуторавековой обработки русского сознания. Считается, что образ ненавистника России окончательно сформирован.

Но это, конечно, ошибка.

Пушкин о Чаадаеве: “Твоя дружба заменила мне счастье, одного тебя может любить холодная душа моя”. (Дневник, 9 апреля 1921 г.)

А.С. Хомяков, славянофил (сороковые годы прошлого столетия): “Почти все мы знали Чаадаева, многие его любили и, может быть, никому не был он так дорог, как тем, которые считались его противниками.

Просвещенный ум, художественное чувство, благородное сердце — таковы те качества, которые всех к нему привлекали; но в такое время, когда, по-видимому, мысль погружалась в тяжелый и невольный сон, он особенно был дорог тем, что и сам бодрствовал и других побуждал, — тем, что в сгущающемся сумраке того времени он не давал потухать лампаде”.

Вся жизнь Чаадаева — попытка понять, может быть, то, что понять невозможно или не дано, ясное понимание этого состояния (“смутное чувство, неоформленное понятие… большего мы никогда не добьемся”) и тем не менее — твердость осуществления этой попытки, когда каждый отдельный шаг потрясает всю огромную мощь человеческих идей, простирающихся через все века. Да, этот Чаадаев никак не похож на Чаадаева Розовского и Клейнера, вещуна с указующим перстом.

Больше всего на свете Клейнер любит стихи Давида Самойлова. Они похожи на стихи, которые принято считать хорошими. Очень похожи. Однако зритель даже если и не знает, то всегда чувствует, что автор — наверняка какой-нибудь курзюполог, а может быть, и друг первого президента демократической Курзюпии, а кроме того, еще и ученик Фимы Шварца, переложившего всего “Евгения Онегина” на неприличный лад, и незабвенного Моти Лейбзона. И что, написав эти стихи, он тут же рассказал присутствующим грязный анекдот. Чаадаев не рассказывал анекдотов. Толстой, Чехов, Цветаева, Платонов — тоже.

Розовский переводит Чаадаева, Гончарова, Толстого, Чехова, Шолохова в жанр еврейского анекдота. Пастернак прав: во всех случаях мы имеем дело только с Розовским, следов авторов в его спектаклях нет. Специализация режиссера — производство антисемитов. Розовский горюет, что их так мало, но это связано исключительно со степенью талантливости режиссера, их ровно столько, сколько он произведет. С этой целью сделан и этот нелепый монтаж: нужно создать впечатление, что чаадаевское письмо запрещено из-за апологетики избранного народа. Грубовато.

Но ведь с другой стороны, если это единственное дело, которое хоть как-то, худо-бедно, умеешь делать? Взять того же Чаадаева.