Дежа вю   ::   Болучевский Владимир

В комнате он поднял с пола красиво оформленную книжку «Пистолеты и револьверы» — издание журнала «Техника — молодежи» — и вытряхнул из нее десять баксов. Выйдя на улицу, продал по хорошему курсу доллары в ближайшем табачном киоске, зашел в магазин, купил бутылку водки, сигарет, пачку пельменей и хлеба. Подумав, купил еще одну бутылку водки и большую бутылку грейпфрутового сока.

Дома, на кухне, сунул пельмени в морозилку, открыл водку и сок, взял широкий стакан тонкого стекла и, наполнив его на две трети водкой, долил доверху соком. Выпил. Отломав кусок хлеба, попытался откусить, но травмированный жевательный аппарат ответил полным отказом. Настаивать было глупо.

Прихватив выпивку и на всякий случай кусочек хлеба, перебрался, аккуратно переступая через вещи, в комнату, уселся в старенькое кресло, хлебнул еще и стал созерцать разгром, пытаясь «созвониться с мозгами».

Чтобы у читателя возникло более полное представление о герое, необходимо отметить то обстоятельство, что, обладая определенной духовной организацией, Александр Адашев-Гурский постоянно находился в состоянии некоего обнажения души.

Чтобы люди посторонние, не дай Бог, не приняли это за сентиментальность, ему приходилось все время прятать это свое наследственное свойство, перешедшее к нему от поколений предков, проводивших свою жизнь в достатке и праздности, а потому и взрастивших в себе эту самую особенность, являвшуюся отличительной чертой русской аристократии.

Петербург, весь как бы сотканный из непостижимой многоплановости бытия, город мистический, болезненный и прекрасный, от века был местом, где личности подобною рода живут в постоянном напряжении, будучи не в силах ни отождествить себя с одним каким-либо манящим и вечно ускользающим аспектом здешней реальности, ни оставить эту заколдованную территорию, будучи изначально чужими и в простоте деревни, и в печальном философствовании провинциальных городов, и в «чисто конкретной» давке Всероссийского Пупка, и в дальних странах.

И уж совсем наступает «чума», когда город, словно древний галеон под распущенными парусами облаков, вплывает в серебристый волшебный туман поры белых ночей, когда сутки делятся на день жаркий и многолюдный и следующий за ним прохладно-прозрачный и призрачный день пустых улиц, набережных и парков. Когда ночь исчезает вовсе неведомо куда, и все, что пряталось в ней, скрытое покровом тьмы, вдруг выплескивается на свет Божий, являя свою иррациональную сущность, смешивает карты в пасьянсе размеренного бытия и сводит с ума.

С Гурского на это время, как правило, слетала показная брутальность. Он переставал играть в бретера и шармера, становился беззащитен, печален и для душевного равновесия пил водку.

Все происходящее с ним и вокруг него он в эту пору воспринимал отстранено; так иные умные, но неумеренно пьющие люди стараются не вступать в диалог с преследующими их голосами, осознавая их бесовскую природу.

Галлюцинацию следует игнорировать, и она исчезнет.

Существовала, правда, некая тонкость в том, чтобы отличать кажущееся от существующего на самом деле. Но в одних ситуациях, явно не имеющих принципиально важных последствий, Александра это просто не заботило, а в других — он смиренно полагался на Господа и великую милость Его.

Как, например, в случае с котом. Не далее как сегодня, в прохладное время суток — для простоты изложения назовем его «ночью», — он проснулся от громкого младенческого плача. С трудом разлепив веки, увидел, что младенца нет, а есть огромный серый кот, который сидит посреди комнаты и жутко орет.

Разумеется, никакого кота да еще с такой инфернальной рожей в квартире быть не могло, ибо жил Гурский на пятом этаже старого петербургского дома и спать ложился хоть и будучи подшофе, но при памяти. Окна закрыты.