Гоголь   ::   Соколов Б В

Беги, крещеный человек!" Здесь предел сладострастия, за который так же страшно переступить, как за предел смерти. "В тонком серебряном тумане мелькали девушки легкие, как тени. Тело их было как будто изваяно из прозрачных облаков и будто светилось насквозь при серебряном месяце" ("Майская ночь"). Эта прозрачная белизна женского тела, как наваждение, преследует Гоголя: в "Мертвых душах" на губернском балу рядом с Чичиковым прекрасная молодая девушка "одна только белела и восходила прозрачною из мутной и непрозрачной толпы", как видение из другого мира, как русалка в темной заглохшей воде. Эти "прозрачные, светящиеся насквозь, как будто изваянные из облаков" тела русалок по природе своей подобны телам древних богов; это - та же самая мистически-реальная одухотворенная плоть, величайшая противоположность "христианской" бесплотной духовности, плоть легкая и все-таки нетленно твердая, как "твердь" небес. Это и есть одно из "двух начал", заключенных в самом Гоголе, - начало плоти.

"Тело одной русалки, - продолжал рассказчик, - не так светилось, как у прочих: внутри его виднелось что-то черное". Черное пятно, страшная черная точка есть и в гоголевской "плоти", в первозданной языческой стихии его веселости, его смеха. Это - точка соприкосновения двух начал, двух половин, двух полюсов мира, рождающая беспредельный мистический ужас. Уже, впрочем, и там, в самой Элладе, есть эта черная точка: и там, в тишине самого блаженного, самого ослепительного полдня раздается вдруг потрясающий крик, таинственный зов, "голос Пана", от которого все живое бежит в сверхъестественном ужасе. Гоголю с детства знаком этот крик: "Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве часто его слышал: иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился; тишина была мертвая; даже кузнечик в это время переставал кричать; ни души в саду. Но, признаюсь, если бы ночь, самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного, среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди безоблачного дня. Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из саду и только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню" ("Старосветские помещики").

Этот непонятный "панический" ужас объяснился в тот день, когда родился Христос и умер великий Пан. В конце язычества есть начало христианства; в конце земного - начало небесного, в конце плоти - начало того, что за плотью".

Н. А. Бердяев в статье "Духи русской революции" (1918) заявил: "Гоголь - единственный русский писатель, в котором было чувство магизма, он художественно передает действие темных, злых магических сил...

У Гоголя было совершенно исключительное по силе чувство зла. И он не находил тех утешений, которые находил Достоевский в образе Зосимы и в прикосновении к матери-земле. Нет у него всех этих клейких листочков, нет нигде спасения от окружавших его демонических рож... Гоголю не было дано увидеть образов добра и художественно передать их. В этом была его трагедия. И он сам испугался своего исключительного видения образов зла и уродства".

По мнению Н. А. Бердяева, "Гоголь, как художник, предвосхитил новейшие аналитические течения в искусстве, обнаружившиеся в связи с кризисом искусства. Он предваряет искусство А. Белого и Пикассо. В нем были уже те восприятия действительности, которые привели к кубизму. В художестве его есть уже кубистическое расчленение живого бытия. Гоголь видел уже тех чудовищ, которые позже художественно увидел Пикассо. Но Гоголь ввел в обман, так как прикрыл смехом свое демоническое созерцание".

Н. А.