Избавление   ::   Соколов Василий Дмитриевич

Да и нужны ли слова, коль кругом такое диво, такая ширь полей.

Посмотришь вдаль: степь веселится, степь играет, и будто тысячеметровый ковер лежит перед глазами. Припекает солнце, и над степью, над каждым ее цветком звенят шмели, пчелы, снуют в воздухе прозрачные стрекозы, заливисто поют, то зависая на минуту, то кувыркаясь в выси, жаворонки...

Задумавшись, Алексей и не заметил, как Верочка поотстала и нарвала огромный букет цветов, переливающихся всеми красками радуги: то огнисто вспыхнут лепестки дикого мака, то мелькнет синью крохотный глазок полевой гвоздики, то тряхнет бахромою венца и не одна, а целая стайка кипенно-белых ромашек, то нежной бирюзою заиграют, перебивая все другие оттенки цветов, васильки и легкие, почти воздушные, колокольчики, а вот и оранжевая метелка каких-то неизвестных Алексею цветов, и шарики красного клевера, и даже стебель желтого, пахучего багульника...

- Ну и букет! Всем букетам на зависть, - подивился Алексей.

- А я?.. Чем я не букет?.. - отстранив и держа на весу цветы, погордилась Верочка. Конечно, спрашивала шутки ради, и тою же шуткой совсем нечаянно ответил Алексей:

- Ты у меня повилика.

- О-о, нежелательно. Обижаешь меня, - сказала, поджав губы, Верочка и спросила: - А почему именно повилика?

- А ты помнишь, как-то на фронт присылала мне в конверте повилику. Я так рад был: тебя видел в ней...

- Ну, если рад... - Верочка не закончила.

Шли и шли, впитывая в себя, в память и сердце воздух, звуки и краски степи.

В эти минуты Алексею не хотелось думать о загранице - просто надоело, хотя и придется снова ехать туда же... Щемящая тоска разлуки подкатила к сердцу; никогда бы не расставался с родной землей, не зная ни страха, ни бед, ни забот чужих... "Чужих, - усмехнулся Костров. - А кто эти чужие? Люди, которых вызволяли мы? Или битые-перебитые немцы... Какие же они теперь чужие? Мы их спасли, и мы за них в ответе, друг за друга в ответе. Наша радость - их радость, их беда - наша беда..."

А перед взором расстилалась строгая в своей красе, сдержанная в обличье земля, исполосованная спокойными холмами и столь же спокойными оврагами, и то, что она была именно такая, без показной пышности, величавая в своей простоте, в спокойствии, - все это наполняло чувством какой-то умиротворяющей внутренней близости с нею.

* * *

Коротки и беспокойны, как сполохи зарниц, встречи и разлуки. Недолго пробыл дома на побывке Алексей Костров, и вот уже исподволь и неукротимо вкрался час отъезда; всех охватило глухое, легшее тяжестью в груди чувство прощания.

Старая Аннушка, сбившаяся с ног в приготовлениях, утром, когда сели поесть, говорила:

- Наедайтесь, наедайтесь, в дороге небось и подкупить нечего.

- Сами-то мы ничего, перетерпим, а вон сынулька каш...

- Он грудной, на материнском молоке сидит, - говорила Аннушка. Бойся застудить. Особенно не укутывай, распеленаешь, глотнет воздуха... обдаст холодным воздухом, и кашлем зайдется...

- Умеет ли он кашлять? - усмехнулся Алексей и озабоченно добавил: Пеленок побольше возьми.

- Ну чего ты встреваешь, Алешка, - с веселым укором заметила Верочка. - Твои ли это заботы?

- Как же ты хотела, миленькая? - возразила мать. - Он теперича отец, а не только командир при мундире.

С утра погода выдалась чудесная. Подсвеченные солнцем облака вольготно плыли, роняя на землю сумеречные тени.

Провожали всем селом, народ валил к дому Костровых, глядели на статного, в мундире и при орденах Алексея и радовались, что такой знатный у них сельчанин.

Пытались глазеть и на их отпрыска. Дите оберегала мать, не давала никому даже мельком взглянуть на личико, боясь, что сглазят черные глаза, лишь Пелагее разрешила подержать напоследок, перед прощанием.

Поцелуи, слезы... Старая мать крепилась.