Избавление   ::   Соколов Василий Дмитриевич

Так где же ваша колокольня?

- Да вон, разве не видите? Левее теперь смотрите, напротив вон того бугра... - Верочка опять выглядывала из вагона, цепко держась за поручни, и пшеничной спелости волосы разметывались от быстрой езды.

В лучах восходящего солнца наконец увидели чуть в стороне, через степь, высоченную башню каменной кладки. Верочка, отойдя в глубь тамбура и немного успокоясь, сказала, что это и есть приметная, самая высокая колокольня, по которой легко узнаваемо село Ивановка.

- Ваше село знатное. С ивановской колокольни весь свет виден, - эта острота, невольно пришедшая на ум дяде Ксенофонту, рассмешила и старшину и Верочку, глаза у нее горделиво вспыхнули.

Они постояли в тамбуре.

- Война коснулась здесь, наверное, только одной станции, и то лишь с воздуха саданула, - заявил старшина.

- Да, судя по всему, супостата дальше не пустили, - согласился дядя Ксенофонт. - Скучаешь, значит. Не забываешь? - обратился он к Верочке.

- Кого?

- Ну, родину, землю свою.

Верочка встряхнула головой, решаясь сказать что-то важное и значительное. Подходящих слов, которые бы выразили ее чувства, не нашла и лишь промолвила:

- Как пташка, лечу к ней, ровно былинка по ветру, кланяюсь...

- Все мы по родным краям тоскуем, - продолжал Ксенофонт. - Вчера та гражданочка в плисовом пальто кручинилась по своей деревне, раньше времени сорвалась... И я вот, давно ли отъехали, затосковал по Уралу, и ты, касатка... - Он поглядел на Верочку с чувством, понимающе, добавил: Всякому своя сторонка мила, человек без родины - перекати-поле.

- Нужда заставляет, - вставил старшина. - Все мы едем на войну хоть и по своей воле, а вынужденно...

- По святой обязанности, сынок. Так и в законе сказано. Все мы корнями в родную землю вросли. И наша сила, скажу тебе, в корнях наших. Так-то! - заключил Ксенофонт и вновь поглядел из-за двери тамбура.

Равнинные поля степенно шли до горизонта. В эту утреннюю пору играли чарующие разливы красок: на буграх уже зеленела трава, в короткие минуты лучи утреннего солнца, прежде казавшиеся сиреневыми, переходили в бледно-розовые тона, потом сменялись, уже вдали, в малиновые, будто обагренные кровью.

Под синью неба, извечно печалясь и радуясь, лежали поля.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Наталья и в тот час, когда лежала в глухой, скрытой в глубине здания операционной полевого госпиталя, перемещенного на правый берег Волги, в степную Ахтубу, и позже, когда пришла в себя, хотела понять, что с нею произошло, и все равно до сознания еще не доходило случившееся. Наталья как бы возвращала себя в грохочущий и дымящийся город и смутно видела раненых, которые, истекая кровью, все в бинтах, не покидали осажденного дома, и - теперь уже издалека, но словно въявь - снова слышался ей грохот проломившего стену тяжелого снаряда, когда она в одно мгновение поняла, что это... конец. Но судьба сжалилась над нею, лишь обожгла лихорадящим страхом, и тогда Наталья потеряла сознание...

Сознание то проваливалось, то опять возвращалось. И перед глазами Натальи, будто из полутьмы, всплывали искаженные в ярости лица товарищей, падающие стены, и она силилась припомнить, как все случилось: "Сон это или явь? Меня куда-то тащат, выламывая руки... И нога... Нога одеревенела... И кто-то тянет силком... "Да пощадите, черти полосатые!.." Тело ноет, словно режут его острыми камнями. Тяжело дышать, что-то наваливается на грудь, будто эти стены дома, всего города... Не продохнуть... "Спасите! Вот и смертынька моя..." И Наталья теряет сознание. Но, очнувшись, снова слышит: кто-то гремит камнями, раскидывает их. Наталью освобождают из-под завала. Выносят наружу, она глотает воздух: проясняется мысль от толчков, и ей чудится, что куда-то плывет... Бьют весла по воде: хлюп, хлюп... Во рту липкое, соленое...