Экзамен   ::   Соболев Леонид Сергеевич

Белосельский обернулся и внимательно на него посмотрел. Что он, перепутал?

- Повторите, какое приказание?

Плоткин с видимым удовольствием повторил, напирая на слово "сам". Штурман, складывавший карты, выглянул из своей будки, как кукушка из часов.

- Нок-аут, - сказал он, поджимая губы. - Ядовито...

Белосельский почувствовал, что вся кровь кинулась ему в лицо.

- Есть входить в гавань, и швартовиться! Товарищ штурман, пройдите на корму, будете заводить швартовы! - Он двинулся к машинному телеграфу. - Там левый стальной во вьюшке заедает, прикажите лучше сейчас набрать слабины на палубу...

Штурман посмотрел на него с уважением и жалостью, потом совершенно неофициально махнул рукой:

- Вот же сук-кин сын, а? Ладно, Аким Иваныч, как-нибудь развернемся...

Белосельский положил пальцы на ручки машинного телеграфа, как на рукоятки пулемета. Бой начинался. Первый сигнал в машину должен был означать, что он принял этот вызов.

Мгновение он боролся с собой, чувствуя себя не в силах начать эту опасную игру. Это же каприз самодура, и амбицию надо побоку... Самолюбие - и боевой корабль. Доказать - и, может быть, расшибить прекрасный миноносец. Вероятность аварии - 80 из 100: девять лет на кораблях - матросом и штабным специалистом, - и ни разу не держать в руках вожжи корабля, ручки машинного телеграфа!..

- Лево на борт, - сказал он, боясь, что голос окажется хриплым.

Гавань открылась перед "Жоресом" невероятно узкой щелью ворот. Ворота росли впереди, стремительно приближаясь и, как в кошмаре, неправдоподобно сужаясь по мере приближения к ним миноносца.

Он оглянулся. Как заговор: на мостике - никого из командиров. Нет и комиссара. Два сигнальщика, один из них - комсомолец Чернов. Его, что ли, спросить, когда командир уменьшает ход - в воротах или раньше?.. И какая инерция у "Жореса"? Расчет и глазомер... Тонкий расчет у командира, ох, тонкий!.. Спровоцировать отказ от приказания или дискредитировать как моряка... Белосельский как будто услышал будущие объяснения: "Если штаб флота присылает мне помощника, я вправе полагать, что это квалифицированный командир... Я полагал даже полезным дать ему самостоятельную практику... стажировка..."

- Одерживайте... Прямо руль! - сказал он, и миноносец пошел в узкую щель ворот. Белосельский потянул на себя рукоятку сирены, густой басистый вопль повис над гаванью, оповещая всех о входе корабля. Медное горло сирены торчало над самым мостиком, могучий рев отдавался во всем теле, рождаясь где-то внизу живота, и Белосельскому показалось, что это кричит он сам гневным призывом о помощи. Он отпустил рукоятку, и на мостике опять стало тихо, так тихо, что он услышал скрип собственных зубов.

Можно, конечно, и не разбить миноносец: войти малым ходом, отдать посередине гавани якорь, развернуться на нем и, потравливая якорную цепь, тихохонько, как "Водолей", сдаться кормой к стенке. Но рев сирены вызвал уже зрителей, и завтра вся минная дивизия будет пересмеиваться: "Видали?.. Академики!.. Бумажные морячки, раком на якоре, волжские привычечки... Словом - "зачаливай!.."

Ворота пронеслись мимо. Пора!

Он дал левой машине "полный назад", и "Жорес" послушно занес корму влево, поворачиваясь носом к каменной стенке, мимо которой он только что прошел. Теперь он должен был остановиться на месте, закидывая корму, чтобы потом задним ходом подойти к своему месту у противоположной стенки гавани. Белосельский метнулся к кормовым поручням посмотреть, как проходит корма, и тотчас увидел внизу, на палубе, у торпедных аппаратов - командира, старшего механика и Любского. Они стояли (или так показалось?) с видом людей, наблюдавших агонию затравленного зверя.