Конь бледный   ::   Ропшин В.

Будто он никогда и не жил, будто не я отнял у него самое ценное – жизнь. И я спрашиваю себя: почему мне было больно, когда он кричал? Почему мне не было больно, что я для забавы убил его?



11 марта.

Фёдор кузнец, бывший рабочий с Пресни. Он в синем халате, в извозчичьем картузе. Сосёт с блюдечка чай. Я говорю ему:

– Ты был в декабре на баррикадах?

– Я-то? Я в доме сидел.

– В каком доме?

– А в школе, в городской то есть.

– Зачем?

– В резерве был. Две бомбы держал.

– Значит, ты не стрелял?

– Как нет? Стрелял. Так ты расскажи.

Он машет рукой.

– Да что… Артиллерия пришла. Стали в нас из пушек палить.

– А вы?

– Ну и мы… Из пушек мы, говорю, палили. Сами на заводе делали. Маленькие, вот с этот стол, а бьют хорошо. Человек пятнадцать мы из них положили… Ну, тут скоро шум большой вышел. Потолок бомбой пробило, человек восемь наших взорвало.

– А ты что?

– Я? Что ж я? Я главнее в резерве был. В угле с бомбами находился… А потом приказ вышел.

– Какой приказ?

– От комитета приказ: уходить. Ну, мы видим: дела хоть закуривай. Подождали малое время, ушли.

– Куда ж вы ушли?

– В нижний этаж ушли. Там ловчее стрелять было.

Он говорит неохотно. Я жду.

– Да, – продолжает он, помолчав, – была тут одна… со мной солидарная… вроде будто жена.

– Ну?

– Ну, ничего… Убили её казаки.

За окном гаснет день.



13 марта.

Елена замужем. Она живёт здесь, в Москве. Я ничего больше не знаю о ней. По утрам, в свободные дни, я брожу по бульвару, вокруг её дома. Пушится иней, хрустит под ногами снег. Я слышу, как медленно бьют на башне часы. Уже 10 часов. Я сажусь на скамью, терпеливо считаю время. Я говорю себе: я не встретил её вчера, я встречу её сегодня.

Год назад я впервые увидел её. Я весной был проездом в N. и утром ушёл в парк, большой и тенистый. Над мокрой землёй вставали крепкие дубы, стройные тополя. Было тихо, как в церкви. Даже птицы не пели. Только журчал ручей. Я смотрел в его струи. В брызгах сверкало солнце. Я слушал голос воды. Я поднял глаза. На другом берегу в зелёной сетке ветвей стояла женщина.

Она не замечала меня. Но я уже знал: она слышит то, что я слышу. Это была Елена.



14 марта.

Я у себя в комнате. Наверху, надо мной, тихо звенит фортепьяно. Шаги тонут в мягком ковре.

Я привык к нелегальной жизни. Привык к одиночеству. Я не хочу знать будущего. Я стараюсь забыть о прошедшем. У меня нет родины, нет имени, нет семьи. Я говорю себе:

Un grand sommeil noir

Tombe sur ma vie,

Dormez, tout espoir,

Dormez, tout envie.

Но ведь надежда не умирает. Надежда на что? На «звезду утреннюю»? Я знаю: если мы убили вчера, то убьём и сегодня, неизбежно убьём и завтра. «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод и сделалась кровь». Ну, а кровь водой не зальёшь и огнём не выжжешь. С нею, – в могилу.

Je ne voit plus rien,

Je perds la memoire

Du mal et du bien,

О, la triste histoire!

Счастлив, кто верит в воскресение Христа, в воскрешение Лазаря. Счастлив также, кто верит в социализм, в грядущий рай на земле. Но мне смешны эти старые сказки, и 15 десятин разделённой земли меня не прельщают. Я сказал: я не хочу быть рабом. Неужели в этом моя свобода… И зачем мне она? Во имя чего я иду на убийство? Во имя террора, для революции? Во имя крови, для крови?..

Je suis un berceau,

Qu'une main balance

Au creu x d'un caveau

Silence, silence…



17 марта.

Я не знаю, почему я иду в террор, но знаю, почему идут многие. Генрих убеждён, что так нужно для победы социализма. У Фёдора убили жену. Эрна говорит, что ей стыдно жить. Ваня… Но пусть Ваня скажет сам за себя. Накануне он возил меня целый день по Москве. Я назначил ему свидание у Сухаревки, в скверном трактире. Он пришёл в высоких сапогах и поддёвке. У него теперь борода и волосы острижены в скобку. Он говорит:

– Послушай, думал ты когда-нибудь о Христе?

– О ком? – переспрашиваю я.