Круг царя Соломона   ::   Кузьмин Николай Васильевич

Элиус Ламия… рожденный в Италии от родителей знатных… не покинул еще платья претекста… когда он пошел изучать… философию в школах Афин…»

А на улице уже совсем весна. У плетней и заборов повылезла из-под прошлогоднего сора молодая крапива, на припек выползли стада красных козявок.

Отец говорит:

– Вот зацветут яблони – сходи-ка ты к крестному. Подкатись к нему, может, расщедрится старый сквалыга, медку пожалует. Он медом торгует потихоньку и на деньги и на вещи меняет, а сам из себя толстовца корчит: «Вы, говорит, трупы едите, а я, говорит, никого не ем!»

Крестный живет круглый год в саду за городом. Раньше он имел в городе лавочку – торговал сапожным товаром. Поговаривали люди, что у него водились деньги и что он давал их в рост.

Большой сад крестного весь в цвету. Чудесный нежный дух яблонь стоит в теплом воздухе. Крестный появляется с пасеки, где он возился с пчелами, снимает сетку с головы. Он сухощав, загорел на солнце до свекольной красноты, на щеках и подбородке седая щетина.

– Благодать-то какая! Смотри, как мудро все сотворил Хозяин на благо людям!

Говорит он ласково, неторопливо, назидательно.

– А мы вот все за пустяками гонимся, стяжаем, завиствуем, а много ли человеку нужно? Сажень земли для могилы.

Он смахивает сор со стола:

– Садись на лавочку, чаевничать будем.

Мы сидим за самоваром под кустами сирени на вольном воздухе. Чай разливает Евдокия Никитишна, бессловесная супруга крестного. У нее такой же свекольный загар на загрубелой, обветренной коже, на верхней губе растут белесые усы. Третий в семействе – глухонемой Акимка – сирота-племянник, рослый безответный малый с постоянной улыбкой на глуповатом лице. Этот хлебает горячее пойло сосредоточенно и истово, с шумом и причмокиванием. Чай у крестного вкусный – фруктовый, из сушеной вишни и яблок, вроде украинского взвара. Крестный выложил каждому на блюдце по ложечке густого засахарившегося меда. Мед не отстает от ложки, крестный счищает его в блюдце грязноватым пальцем.

– Городских разносолов у нас, крестник, не полагается, питаемся дарами земли от трудов рук своих. Убоины не употребляем, памятуя заповедь, что всякая тварь тоже жить хочет. Я и отцу твоему говорил: великое это счастье, что крестник в саперы попал, убивать ему на войне не придется. Сказано: «Не убий», а вот теперь и войну кончили, а люди опять за старое, опять восстал брат на брата, опять разбой, опять свары.

Вон, слыхал – будут отбирать сады, землю переделять; лишнее, говорят, захватили. Почему – лишнее? Я чужим трудом не эксплуатирую – все своими руками. Акимка ведь мне не чужой, не нанятой работник – племянник родной. Ну, нанимаю по весне мужика под картошку вспахать, девки, когда в охотку, помогут – я им яблоков в подол насыплю. Где ж тут эксплуатация?

Ты не слыхал, верно ли насчет передела, или пустой разговор? Да сам-то ты какого теперь духу? – подозрительно спрашивает он вдруг, не слыша от меня сочувственных реплик.

Золотой вечер спускается на белые яблони. Тишина, щебечут птицы, слышно журчанье родника, который бежит с горы по саду.

Я встаю, чтобы проститься. Крестный уходит в хату, выносит оттуда завернутую бумажкой чайную чашку и сует мне:

– Возьми медку, да чашечку занеси потом, или я сам зайду, как в городе буду. Забегай когда. Может, разузнаешь, какое распоряжение насчет садов будет, отберут или как?

Видно, что забота эта не дает ему покоя.

– На-ко еще тряпочку, обверни сверху, а то встретишь кого дорогой – наглядно будет. И то все болтают, что я медом торгую, капиталы коплю. Какие у меня капиталы?

Дома отец ахает над чашкой:

– Ай да кум! Отвалил от щедрот своих по губам помазать! Ну и жила, ну и кощей!

А мне все это забавно, как ребячья игра.