Медведи идут следом   ::   Астафьев Виктор Петрович

Скомканно закаталась темная туша по размешанному снегу. Зверь лапами выдирал траву, выцарапывал и перемалывал коренья, ломал о камни железные когти. Собаки, беснуясь, крутились на нем, с ожесточением и торжеством рвали зубами медвежью шерсть, захлебываясь ею. Зверь дергался все отрывистей, судорожней, реже и, наконец, перестал вовсе шевелиться, только из глубины его, из чрева, набитого мясом бычка, ровно бы задевая ребристое горло железной цепью, катился рокот, утишаясь хрипом и сиплым стенанием, да в медленно угасающих, но все еще осмысленно глядящих глазах оставалось понимание смерти и несогласие с нею.

Мы подошли к убитому зверю. Его горячая пасть еще парила, по снегу и траве, дымясь, расплывалась кровь. Морда зверя по глаза измазана сукровицей и зеленой поедью телка, под когтями засохла грязь и кровь - не успел обиходить себя медведь, обжорство его свалило в сон, а вообще-то он зверь чистоплотный.

- Что же вы не дали выстрелить? - с упреком набросились наши на вогулов.

- Фотографируйтесь! - посмеиваясь, сказал Матвей и, вынув из ножен сточенный нож с незамысловатой деревянной ручкой, перехватил горло зверя. Сами убили, скажете. Поверят!

- Мы не выдадим, - тоже посмеиваясь, добавил молодой вогул и, свежуя зверя, серьезно уже пояснил, кивнув на унявшихся, зализывающих себя псов: Постреляете нечаянно. Что мы здесь без них?

Вечером был пир на весь поднебесный мир - мясо по выбору: кто хочет медвежатины - пожалуйста! Сами добыли! Кто хочет телятины - знай рубай: медведь порадел. Кто хочет птичинки - лакомься: вогулы на пути к нам четырех куропанов сшибли.

Вогулы посмеивались, слушая нашу болтовню и песни, которые во всю головушку ревели ребятишки-пастушата, возбужденные таким бурным ходом жизни.

Поздней ночью вогулы уехали к своему стаду оленей.

Утром мы проснулись и видим: Устин опять чего-то хлебает, опять обиженно глядит в пространство и, гундося, извещает:

- Беда, ребята!

- Снова задрал?

- Не задрал покудова, но собирается...

"А как же тогда вся эта ваша и вогульская вера, что у каждого медведя свой район промысла?" - хотелось спросить у пастуха, да ему не до споров было.

Еще когда мы всходили на Кваркуш, увидели до болони оцарапанные, в занозы исполосованные стволы деревьев, и старшой наш объяснил: восставшие из берлог медведи обтачивали об дерево за зиму отросшие когти. Один из наших спутников его оспорил; дело, мол, не только в обтачивании когтей, таким, мол, образом медведи отмечают место своего обитания, рост свой - чем выше царапины на дереве, тем-де я могучей, значит, бойся меня, на пути не попадайся.

- Так оно, поди-ко, так, - кивали головами вогулы, когда их спросили об этом, но не понять было: подтверждают они такую теорию или относятся к причудам зверей так же, как к домыслам заезжих людей, со снисходительным почтением, храня, однако, в себе им лишь известные, а нам недоступные да и не нужные смысл и тайну всего сущего в жизни древней и загадочной тайги.

Позднее от других охотников слышал я, что в обжитых российских лесах, где медведя мало, а корму, в том числе и хлебного, много, зверь утратил сторожевую привычку. Но северный, горный медведь живет по другим, более суровым и жестоким законам. Если он за лето, которое тут совсем коротко, не нагуляет жира, то останется шатуном или иссохнет зимой в берлоге. Означенный когтями рубеж не всегда действовал устрашающе, и возле "хозяина", более сильного, ловкого, пасся "приживала", доедая после него остатки дохлятины, потихоньку воруя и пакостя. Постепенно такой вот "приживала" делался хитрее, ловчее и коварнее самого "хозяина".