Мемуары (Лабиринт)   ::   Шелленберг Вальтер

И этот человек, и его смерть мало пригодны для того, чтобы стать предметом легенды. Но судьба его была необычной. Судьба оказалась значительнее того, кому она досталась. В этой жизни было все, что делает ее исключительной: слава, власть, приключения, героизм, фантастика; коснулась она и сферы преступления. Но в конечном счете все эти очень большие слова не подходят к Вальтеру Шелленбергу: они болтаются вокруг фигуры реального человека, как костюм слишком большого размера.

Когда я впервые встретил его в Палацца на Лаго-Маджоре, на одной дружеской вечеринке в конце лета, я с трудом различил его среди гостей, собравшихся в большом отеле. Худощавый человек среднего роста, корректно одетый, не лишенный обаяния, у которого ни в жестах, ни в одном движении, ни в одной черте лица не было ничего бросающегося в глаза. Его можно было принять за любезного адвоката или за предпринимателя средней руки. Его вежливость казалась слишком напряженной, чтобы быть искренней. Несомненно, от этого человека исходило какое-то смутное обаяние, которое он временами пытался заставить сверкать во всю мощь. Он говорил спокойно, приглушенным и мягким голосом; он составлял фразы с небрежностью, мешающей ему полностью убедить собеседника. Тон его разговора временами нарушала какая-то странная нервозность. Становилось ясно, что Шелленберг старается в первое же мгновение завоевать своего собеседника при помощи тихой, почти незаметной атаки. Чувствовалось, что он не в состоянии переносить недоверчивую отчужденность и сдержанность, что он давно уже не обладает той уверенностью в себе, какую охотно демонстрирует. Казалось, его большие светлые глаза не перестают выпытывать у собеседника, как тот «относится» к Шелленбергу, в состоянии ли еще он, бывший шеф германской тайной службы, оказывать на окружающих такое же влияние, как это бывало раньше. Осторожная реакция партнера портила ему все удовольствие от беседы. Он чувствовал себя вынужденным усилить нажим. На глазах его самоуверенность превращалась в банальное тщеславие. В этом, конечно, нет ничего удивительного. Самоуверенность Шелленберга была лишена всякой социальной опоры. Его родители принадлежали к среде обедневшего бюргерства, ставшего жертвой войны, революции и инфляции. В юности ему, несомненно, пришлось узнать нужду. В наследство от родителей ему досталась, пожалуй, социальная амбиция — средств же для ее удовлетворения не хватало. Таковы классические условия для становления парвеню, человека, стремящегося любой ценой «выбиться в люди», испытывающего сомнительную страсть к общению с «избранным обществом» и склонного добиваться своего на пути авантюр и несолидных спекуляций, а не в результате упорного труда. После первой мировой войны стендалевский Жюльен Сорель наверняка не облачился бы в сутану священника. Пример этот выбран не случайно: люди, подобные Шелленбергу, склонны к сомнительной романтике. Их с магической силой притягивает мир, расположенный по ту сторону установленных порядков, по ту сторону скучной расчетливости. Необычное у них — в порядке вещей, случайное для них — правило. Недаром Шелленберга особенно привлекала эпоха Возрождения. В этом он сближается с представителями «потерянного поколения» послевоенной Европы. Их восхищение мощью торжествующей воли героических личностей соответствовало их собственной слабости. Их внутренняя раскованность делала их рабами коллективизма. Слабости и дарования, сплетенные в этих людях воедино, вели между собой роковую игру.

Когда, например, Шелленберг наталкивался в деловом споре на упорное сопротивление, он умел изменить тактику, отказавшись от грубого психологического давления.