Мирская чаша   ::   Пришвин Михаил Михайлович

— Да разве можно так?

— Отчего же нельзя, свободный человек выход для себя может придумать какой угодно, а мне должно идти в холодный амбар неминуемо.

— То же говорил разбойник Христу: «Спаси себя и нас».

— И говорил правильно, оттого что ему жить хотелось на земле, а не на небе.

— Хотите жить на земле, почему же вы не с пролетариями?

— Потому, что я огородник, просто развожу рассаду, раз душевой земли у меня нет и равенства с прочими крестьянами нет, как я с утра до вечера копал землю и так что шесть раз огород перекопал лопатой и продал капусту, а они неверно рассчитали мой доход и контрибуцию в десять тысяч я не могу уплатить, то неминуемо мне попасть в холодный амбар. Какое же тут будущее: огород мой на мне прекращается, я — конец, а после меня человечество будет копать огород не лопатой, а паровым плугом, один будет пахать, а девяносто девять заниматься чтением книг, одна баба полоть паровым способом, а девяносто девять заниматься с детьми, как обещает Фомкин брат, — нет!

— Чего это Фомкин брат? — сказал, появляясь в дверях, Персюк. — Э, Крыска пожаловал, ну, что принес?

— Придет весна, капусту посажу, придет осень, продам, щей похлебаю и принесу.

— Не бреши, Крыска, есть деньги?

— Есть на куме честь.

— Говори без притчи.

— Издохла кума, никому не дала.

— Эй, Кириллыч, запри его, черта, знаешь, туда, где намедни Кобылка сидел.

— Рядом с нужником?

— Да, в нужник.

Спустя время Савин прошел в новую дощатую пристройку к дворцу и там из ледяного кабинета в пустой сучок увидел чулан, наполненный архивами волости, полузанессннымн снегом, во все щели тесовых стенок несет снежную пыль, и на этом снежном полу сидит Крыскин, обхватив колени обеими руками, и смотрит в одну точку, где небо и земля одинаково белые, и черный ворон летит, не поймешь как, по небу или но земле.

Долго Савин возился еще в охотничьем кабинете, укладывал в ящики поэтов усадебного быта и, когда возвратился погреться в зал около чугунки, там на канцелярских столах сидели все члены Исполкома, Райкома, Чрезвычкома и сам Персюк, все хохотали над сказками Кириллыча. Принесли огонь, завели граммофон, собрались разные деревенские гости и между ними даже безногий солдат. Пели, плясали, топали, хохотали до полуночи.

— Крыскин замерзает, — шепнул мальчик.

— Чего? — спросил Персюк.

— Хрипит.

— Пускай хрипит.

Савин уснул, не раздеваясь, тут же на диване возле чугунки. В эти страшные дни по ночам у людей редко бывали сновидения, как будто душа покрылась пробкой от ударов дня или тучи закрыли небо души. Но в эту ночь завеса открылась, и свою собственную душу увидел спящий, как чашу, из нее пили, ели и называли эту душу МИРСКОЮ ЧАШЕЙ. Больше ничего не виделось Савину до раннего утра, когда он услышал голос Кириллыча:

— Ну и мороз, вышел до ветру и конец отморозил, что теперь скажет старуха?

У чугунки волостные комиссары жарили сало на сковороде и кричали Савину:

— Иди, ешь, чего упираешься, где наша не была, все народное, ешь, не считайся.

— Мороз и метель! — сказал Савин. — Как же тут ехать?

— Не так живи, как хочется, — ответил Кириллыч, — а так живи, ну как теперь сказать, Бог велит?

— Не «Бог велит», — сказали у чугунки, — а как нос чувствует.

— А кто же метель посылает?

— Это причина, так сказать.

— Ну, Иисус Христос.

— И это не причина.

— А тебя как зовут?

— Ну, Иваном.

— Врешь, не Иван, а причина.

Посмеялись, почавкали сало, еще кто-то сказал:

— Еще говорится судьба.

— Пустое, — ответил Кириллыч, — поезжай сто человек спасать и твое дело с ними связано, это будет судьба, а ежели я в такую страсть кинусь — это моя дурь и пропадать буду, услышат, никто не поможет, скажет: «Зачем его в страсть такую несло».

Савин не послушался Кириллыча и поехал в такую погоду.