Нашествие   ::   Леонов Леонид

(Заметив сына и тоном, точно видел его еще вчера.) А, Федор! Вернулся в отчий дом? Отлично.

Федор собирается ответить - ему мешает глухой, мучительный кашель. Склонив голову набок, Таланов почти профессионально слушает и ждет окончания

припадка.

Отли-ично...

Д е м и д ь е в н а унесла шубу. Федор спрятал платок.

Давно в городе?

Ф е д о р. Вчера. (И заученно, точно заготовил раньше.) Я доставил тебе с матерью неприятности. Извини.

Т а л а н о в. Мы тоже виноваты, Федор. Ты был первенец. Мы слишком берегли тебя от несчастий... и ты решил, что все только для тебя в этом мире.

Федор покривился при этом.

Эта женщина... умерла?

Ф е д о р. Нет. Я хотел и себя, но не успел.

Т а л а н о в. За что же ты ее... так?

Ф е д о р. Я любил ее. Зря.

Т а л а н о в. А теперь?

Федор молчит.

Приехал отдохнуть? Что ж, поживи, осмотрись.

Ф е д о р. Спасибо. Нет. Все будут смотреть, учить. Я пришел к тебе на прием, как к врачу.

Т а л а н о в. Отлично. Только, брат, я вечерами плохо видеть стал. Садись к свету, хочу рассмотреть тебя.

Послушно и даже приподняв край матерчатого абажура, Федор садится у лампы. Свет искоса падает ему на лоб. Опершись в руку Федора, брошенную на столе,

Таланов смотрит в лицо сына. Федор выдергивает руку.

Ф е д о р. Ну... поставил диагноз?

Т а л а н о в. Да. Кашель твой мне не нравится... и этот глянцауген*, и руки твои - влажные, горячие.

_______________

* Блеск глаз. (Здесь и далее в подстрочных примечаниях - перевод

с немецкого. - Ред.)

Ф е д о р. Это все пустяки. Я другое имел в виду.

Т а л а н о в. И другое. Ты растерян. Резкость твоя от смущения. И эти усики тоже. Ты ищешь выхода. Это уже хорошо. (Так говорят с провинившимся ребенком.) Оглянись, Федя. Горе-то какое ползет на нашу землю. Многострадальная русская баба плачет у лесного огнища... и детишечки при ней, пропахшие дымом пожарищ, который никогда не выветрится из их душ. Знаешь, сколько этих подбитых цыпляток прошло через мои руки? Вчера, например... (Он махнул рукой.) Э, боль и гнев туманят голову, боль и гнев. А болезнь твоя излечимая, Федор.

Ф е д о р. Тем лучше. Садись, сочиняй рецепт.

Т а л а н о в. Он уже написан, Федор. Это - справедливость к людям.

Ф е д о р. Справедливость? (Возгораясь темным огоньком.) А к тебе, к тебе самому справедливы они, которых ты лечил тридцать лет? Это ты первый, еще до знаменитостей, стал делать операции на сердце. Это ты, на свои кровные копейки, зачинал поликлинику. Это ты стал принадлежностью города, коммунальным инвентарем, как его пожарная каланча...

Т а л а н о в (слушая с полузакрытыми глазами). Отлично сказано, продолжай.

Ф е д о р. И вот нибелунги движутся на восток, ломая все. Людишки бегут, людишки отрезы вывозят и теток глухонемых. Так что же они тебя-то забыли, старый лекарь, а? Выдь, встань на перекрестке, ухватись за сундук с чужим барахлом: авось, подсадят. (И зашелся в кашле.) Э, все клокочет там... и горит, горит.

Т а л а н о в. Не то плохо, что горит, а что дурной огонь тебя сжигает.

Ольга приоткрыла дверь.

Не мешай нам, Ольга.

О л ь г а. Папа, извини... там Колесников приехал. Ему непременно нужно видеть тебя.

Т а л а н о в (с досадой). Да, он звонил мне в поликлинику. Проси. (Сыну.) У меня с ним минутный разговор. Ты покури в уголке.

Ф е д о р. Мне не хотелось бы встречаться с ним. Черный ход у вас не забит?

О л ь г а. Зайди пока за ширму. Он спешит, это недолго.

Федор отправляется за ширму.

(Открыла дверь.) Папа просит вас зайти, товарищ Колесников.

Тот входит в меховой куртке и уже с кобурой на поясном ремне. Он тоже лобаст, высок и чем-то похож на Федора, который из-за ширмы слушает

последующий разговор.

К о л е с н и к о в. Я за вами, Иван Тихонович. Машина у ворот, два обещанных места свободны. (Ища глазами.) У вас много набралось вещей?

Т а л а н о в. Я не изменил решения.