Нежность к ревущему зверю   ::   Бахвалов А

- Непременно. Ты больше не плачешь?.. То-то же. Поцелуй меня.

- Целую.

- До свиданья. Поблагодари Колчановых.

- Хорошо. До свиданья!..

Покинув будку, Лютров не сразу пришел в себя, немного оторопев и от известия о ребенке, и от несообразности только что звучавшего голоса Валерии и ее пребывания за тридевять земель. Он еще не вернулся оттуда, где была она.

Лютров подошел к окошку в стеклянной перегородке и наклонился к девушке. Получив деньги, она спросила:

- Все в порядке? - глаза ее выдавали услышанное. Лютров кивнул.

- Вы не только добрый, вы необыкновенный человек!.. Одно у вас плохо.

- Плохо? Вот видите... А что?

- Вы оттираете пальцы мокрыми спичечными головками.

- Правда, - девушка посмотрела на свои пальцы.

- Вот вам за это, - он протянул ей свое "золотое перо". - Эта ручка не пачкает... До свидания. Спасибо вам!

- До свидания...

Поднявшись к себе, он заново прочитал записку Валерии.

"У тебя будет сын,- думал он, улыбаясь. - Появится на свете Никита Лютров... Только, может быть, черненький и с большими материнскими глазами... И заживет где-то впереди тебя... Большего мне не надо..."

Спать не хотелось. Он просто забыл, что пришло время сна. Он встал у окна, снял галстук и расстегнул одну за другой пуговицы на рубашке.

Оконные стекла затуманились потоками дождя вперемешку с мокрым снегом. Лениво изгибаясь, текли по стеклу ручьи, ползли, повторяя их путь, отяжелевшие хлопья мокрого снега... А он не видел ни дождя, ни снега, не чувствовал холодных порывов влажного ветра за окном. Он забыл о времени... Что произошло на свете?

Может быть, тебе снова десять лет, ты поднял глаза к пронизанному солнечным светом огромному небу, увидел вдруг, как в нем свободно, и тебя впервые коснулось неодолимое влечение в его беспредельность, желание обрести крылья. Или ты только что впервые поднялся в воздух и тебя захлестнула радость полета?..

Нет, тебе не десять лет, и не жуткая, как страх, впервые вспыхнула в тебе страсть к высоте - это вместе с радостным изумлением от известия о твоем отцовстве пришло чувство постижения вершинного смысла жизненного пути, и все, что открывалось теперь, было и ново, и величаво, и просто.

И вдруг вспомнилось вот такое же слякотное время первой послевоенной осени, солдатский эшелон... Постукивали на стыках рельсов колеса, скрипели старые вагоны, а по сторонам дороги без конца и края, сливаясь с дымной паморкой на горизонте, тускло желтели пажити.

Ты стоял вместе с другими курсантами, прижавшись к деревянным поперечинам раздвинутых дверей, пел что-то, о чем-то спорил...

И вдруг замолчал. И все замолчали. В ста шагах от железнодорожного пути под моросящим дождем стояла одетая во все черное маленькая, высохшая старушка. Стояла, крестилась, легко, как веточкой, взмахивая белой кистью руки, и все кланялась, кланялась эшелону, замирая в поклонах...

Вокруг - ни души, ни дорог, ни дома... Поля, далекий чахлый лесок и темная фигура Матери, застывшей в долгом поклоне солдатскому эшелону...

Ты не говорил тогда никаких слов. И никто не говорил.

Но ты впервые понял настоящую цену своим рукам, своему труду, узнал то, что познается сердцем. И еще узнал, что нет на земле награды дороже, чем поклон матери, и тебе захотелось взвалить на свои плечи эти нелегкие человечьи обязанности...

Ты готов был взять на себя втрое больше перенесенного старой матерью.

Ты сам избрал свою работу. Она не оставляет праздными ни руки, ни мозг, ни сердце. Случалось, тебе было по-настоящему трудно, но все, сделанное тобой за долгие годы, отзывается в твоей памяти радостью светлой и жизнетворной, как любовь.

У человека нельзя отнять вечность, он ею не обладает. Но ему дано великое счастья быть частицей бессмертия своего народа.