Переписка   ::   Эфрон Сергей

Она приготовила на газовой плитке к обеду какие-то поразительнейшие яства — из чего они были сделаны — никто не знал и узнать не мог, но на вкус они были прекрасны.

Уезжать нам с Асей страшно не хотелось, а пришлось и сейчас мы уже мчим (как мчим ты знаешь) к Варшаве.

В последнее время очень много работы — завязались бои и в Москве нас более суток не держат.

Все не удается получить почту в Белостоке и если какие-нибудь твои письма остаются без ответа — не удивляйся — они просто еще не прочитаны.

Я мечтаю после этого рейса на время бросить службу и поселиться с Верой на даче. Отдых для меня необходим — лето уже кончается, а что будет зимой неизвестно.

Не удивляйся паралитичному почерку — вагон немилосердно качает.

Пиши по-прежнему на Белосток и на Верин адр<ес>в Москву. В Москве я теперь буду бывать часто. Я слышал, что ты собираешься остаться на зиму в деревне — это прекрасно! Я сам буду жить не в Москве.

Шлю тебе нежный привет.

Сережа



18 июля 1915 г



<В имение Подгорье, ст. Новозаполье>

<Белосток — Варшава>

Милая Лилька, не пишу тебе, потому что замотался до смерти.

Сейчас у нас кошмарный рейс. Подробности потом. Думаю, что после этого рейса, буду долго отдыхать или совсем брошу работу. [52] Ты даже не можешь себе представить десятой доли этого кошмара.

Но обо всем после.

Целую и люблю

Сережа



3 Апреля 1915 г



<Седлец>

Дорогая моя Лиленька — сейчас вечер, в моем купэ никого нет и писать легко. За окном бесконечные ряды рельс запасных путей, а за ними дорога в Седлец, [53] около которого мы стоим. Все время раздаются свистки паровозов, мимо летят санитарные поезда, воинские эшелоны — война близко.

Сегодня я с двумя товарищами по поезду отправился на велосипеде по окрестностям Седлеца. Захотелось пить. Зашли в маленький домик у дороги и у старой, старой польки, которая сидела в кухне, попросили воды. Увидав нас она засуетилась и пригласила нас в парадные комнаты. Там нас встретила молодая полька с милым грустным лицом. Когда мы пили, она смотрела на нас и ей видимо хотелось заговорить. Наконец она решилась и обратилась ко мне:

— О почему пан такой мизерный? [54] Пан ранен?

— Нет я здоров.

— Нет, нет пан такой скучный (я просто устал) и мизерный (по-русски это звучит обидно, а по-польски совсем иначе). Пану нужно больше кушать, пить молока и яйца.

Мы скоро вышли. И вот я не офицер и не ранен, а ее слова подействовали на меня необычайно сильно. Будь я действительно раненым офицером мне бы они всю душу перевернули.

— Очень трудно писать о поезде. Легко рассказывать и трудно писать. Мы, вероятно, скоро увидимся и тогда я тебе подробно, подробно расскажу.

— Мне временами бывает здесь смертельно грустно, но об этом тоже при свидании.

Люблю тебя и часто думаю о тебе

Сережа

Видаешь ли Марину?



29 мая <1915 г.>



<В имение Подгорье, ст. Новозаполье>

Жирардов [55]

Милая Лилька, подумай какая обида. Я был в Москве в отпуску и приехал на другой день после твоего отъезда. [56] С Мариной пробыл только один вечер — она уехала с Алей в Коктебель.

Ради Бога, где Нютя? [57] Мне необходимо на летние вещи деньги — рублей 50 (я ездил в Москву на свой счет) — пишу, пишу ей и ничего не получаю. Напиши ей, чтобы прислала по моему вечному адр<есу>: Белосток — вокзал санитарному поезду 187.

Как отдыхаешь милая? Видел Воля. [58]



14 июня Воскресение 1915



<В имение Подгорье, ст. Новозаполье>

Милая Лиленька, пишу тебе третье письмо, но все по разным адресам — я до вчерашнего вечера не знал названия твоей станции.

Нас сегодня или завтра отправляют в Москву на ремонт — до этого мы подвозили раненых и отравленных газом с позиций в Варшаву. Работа очень легкая — т<ак>к<ак>перевязок делать почти не приходилось. Видели массу, но писать об этом нельзя — не пропустит цензура.