Повесть о лейтенанте Пятницком   ::   Трофимов Анатолий

Высмотрел местечко у стены, угнездился на щеп-ном мусоре, как и все,- ноги калачиком. Сильно исхудавший вещмешок пристроил меж колен. Хотелось есть. Пересилив неловкость, продиктованную театральной обстановкой, выудил из недр торбочки остатки промерзлого хлеба и круто соленного, прочного, как ремень, шпика, стал жевать и с ненавистью слушать пение очень красивой.артистки в диагоналевой гимнастерочке с идеально прямыми от вставленного в них дюраля погончиками с желтенькой лычкой. Пела она изумительную песню о вальсе в прифронтовом лесу и таким же изумительным голосом. Ненавидел ее Роман за то, что она изменила мужу, хористу ансамбля, и он позавчера застрелился. Эту весть преподнесли ему за так местные кумушки мужского пола в надраенных кирзачах. Может, ненавидел Роман не эту молодую женщину, а треп о ней, кумушек языкастых, но он не уточнял этого, неприязнь пришла, жила в нем - и все тут.

Ночевал, как велено, у связисток. Они спали на нарах за брезентовой занавеской, он - на таких же нарах напротив. Посредине стояла печка четырехреберная бочка с жестяной трубой. Девчонки проявили к нему величайшее равнодушие. Только засыпая, услышал приглушенное:

- Откуда этот симпатяга?

- Мишка сказал - из штрафбата "Трепло",- равнодушно подумал Пятницкий про старшину с гнилыми зубами по имени Мишка и заснул

Все шло своим чередом, как и положено в армии,- по инстанции: из дивизии в полк, из полка - в дивизион, из дивизиона - в батарею.

Сейчас лейтенант Пятницкий шел в батарею.

- Батарея ваша прямо по реке Йодсунен. По правде сказать, не то чтобы по реке. Одна пушка там, другая сям, третья во-о-он у того пригорка, а четвертая...- Говоривший приостановился, упористо расставил ноги, поискал глазами место четвертой. Не нашел, взлягнул задом, устраивая термос половчее на широкой и крепкой спине, махнул рукой: - Четвертая черт-те где. Ну, а мы, пехота,- там, за речушкой. Теперь, лейтенант, давай скакнем в ход сообщения. До передовой далековато еще, немец-то, по правде, и не углядит, до него километр с гаком, а вот... Есть такие. Цапнулся вчера с одним из охраны. Конечно, на передке постреливали, да разве сюда долетит! Ну, если и долетит какая, так ее, курву, когда на излете, можно и рукавичкой отмахнуть. А этот, из охраны который, колобок пухлощекий... Еще пороху не нюхал, а туда же...

Говорил все это сержант Пахомов. Он шел чуть впереди лейтенанта Пятницкого и ступал сапожищами по мерзлой, едва припорошенной снегом земле с равнодушной привычностью старожила войны. Познакомились они час назад в сараюшке господского двора Варшлеген, где старшина седьмой батареи Тимофей Григорьевич Горохов, немолодой полнеющий мужик, кормил Пятницкого невообразимой фронтовой роскошью - жареной картошкой и, заполняя термоса солдатским хлебовом, без особой надобности переругивался с писарем и поваром. Пахомов, заглянувший к артиллеристам по старому знакомству, не только вызвался проводить вновь прибывшего лейтенанта до наблюдательного пункта батареи, но и навьючил на себя один из термосов, приготовленных Гороховым для своих пушкарей. Он сказал Горохову:

- Ты, дядька Тимофей, занимайся своим делом, а варево я доставлю и за этим, по правде сказать, разболтанным народом не хуже тебя присмотрю.

Разболтанный народ - писарь с поваром - невнятно, не для ушей Пахомова, пробрюзжали что-то.

Пахомову двадцать три года, здоровенный, пудов на шесть. О таких говорят: несгораемый шкаф с чугунными ручками. Простоват, словоохотлив, и есть в нем что-то, что трудно объяснить сразу. Побудешь с таким человеком четверть часа - и расставаться не хочется. Имело, видно, значение и то, что Игнат Пахомов знал войну, не в пример Пятницкому, давно и со всех сторон.