Путь к народу   ::   Боровиков С

, т, 15, Спб,, 1911, с, 344].

Писатель отомстил впоследствии этим годам своей двойственности, растерянности, отомстил и бывшему своему окружению из "Скорпионов", "Шиповников", "Аполлонов" и других декадентских изданий, своим застольным приятелям из "Вены", "Бродячей собаки". Эта месть - ярко сатирическое и, как всякая месть, не всегда справедливое изображение столичного искусства в статьях, романе "Сестры" в особенно в незавершенном романе, который в сущности является завершенной повестью, - "Егор Абозов". Но до ИТОГО и для этого надо было, "содрав с себя наглухо застегнутый черный сюртук символистов", "увидеть, осознать русский народ". Это пришло с войною, а затем с революцией.

Трудно переоценить факт превращения А. Н. Толстого в военного корреспондента крупной газеты "Русские ведомости", в публициста с погонами прапорщика и блокнотом в кармане френча.

В статье "Отечество" (1914) он выразил вдруг очнувшееся в нем, как и во многих русских интеллигентах, сознание родины: "Мы даже не знали - любим ли мы нашу страну, или так - проживаем в ней только?" Война пробудила, по словам писателя, "величайшее понятие, таинственное по страшному могуществу своему: слово - отечество".

Герой рассказа "Обыкновенный человек" (1914), художник, а теперь прапорщик Демьянов в этом смысле выражает настроение самого писателя, когда с брезгливой иронией вспоминает свое искусство: "моя живопись была одной нервностью, а не искусством", когда сравнивает суету столичной богемы с блеском нефтяных пятен на воде. Сейчас душа его "полна, страшно полна..." именно потону, что он почувствовал себя не избранным творцом среди других непризнанных гениев, а обыкновенным человеком среди других обыкновенных, среди таких, как солдат Аникин - несомненный сколок с Платона Каратаева (влияние Л. Н. Толстого, особенно "Севастопольских рассказов", впервые в творчестве писателя проявилось в военных рассказах и очерках).

Однако следует различать благотворность отрыва от замкнутого круга петербургской жизни, живительную струю народности, влившуюся в произведения писателя, и тот неоправданный оптимизм, который порой овладевал Толстым в предчувствии великих побед Русского государства. Тот же Аникин более идеален, чем реален. Писателю очень хотелось видеть солдат такими, однако, разумеется, в действительности в них куда меньше было и "патриотизма", и близости к офицерам. Большевистской позиции "пораженчества" писатель ни понять, ни принять не мог. И все же его ум и честность не позволили ему стать в ряд сочинителей, бурно и как правило бездарно принявшихся на разные лады возносить грядущую миссию России как освободителя Европы от "тевтонского зверя", впадать в верноподданнический восторг от высочайших манифестов и казенных "народных" демонстраций. Циклы очерков А. Н. Толстого "По Волыни", "В Галиции", "На Кавказе", рассказы "Обыкновенный человек", "Анна Зисерман", "На горе" и др. невозможно сравнить с потоком "патриотической" халтуры, с рассказами и очерками В. Ропшина (Бориса Савинкова), Б. Лазаревского и других сочинителей в "Ниве" и прочих журналах, живописующими зверства германцев и умилительную благостность русского "серого солдатика". Это различие было подмечено еще современными рецензентами: "В нем (в А. Толстом. - С. Б.) нет шовинизма и опьянения жутко сладким вином войны, нет развязности и бахвальства всезнаек, пишущих о войне за десятки верст от нее" ["Современный мир", 1915, No 2]. Наряду со смелостью и самоотверженностью русского солдата писатель видел и циничную суету буржуазии, извлекающей прибыль из крови, и страх обывателя и со свойственной ему чуткостью понимал отсутствие исторической перспективы в вызванном войной подъеме духа.