С солнцем в крови   ::   Чалмаев Виктор

Вещи, предметы в мире, тем более люди, словно "уловив", что в центр всего поставлен выморочный, безвольный человек, у которого нет будущего, "отвечают" на его суету безразличием, они рассыпаются, утрачивают взаимное притяжение, смысл своего существования. Бессмыслица, случайность всех дел, поступков, зыбкость благополучия все же доходят до Ознобишина, и он не раз, среди прочих бесед, доискивается ответа.

"- А зачем я этот завод строю, ты знаешь? - перебивал Ознобишин.

- Зачем?.. Известно зачем! - с суровым лицом говорил Фома Иваныч.

- Будто знаешь? - вглядывался в него Ознобишин".

"Зазор" между роскошно-красочным предметным миром и внутренней тоской, недоверием к прочности этого мира, своеобразный отлет души - куда? в какую высь? - у Сергеева-Ценского то расширяется, то сужается. В "Печали полей" образуется противоречивейшее сочетание безумной любви к жизни, к ее вещной красоте, с глубочайшей меланхолией, с разобщенностью угасающего рода с миром вещей. Недоверие к жизни порождает самоиронию. И невозможность поверить в прочность своего места в жизни, горькое сознание быстротечности жизни и бесцельности ее.

Печаль самого автора поэмы, часто замирающего среди простора с чисто гоголевским томлением души, тоже стоящего перед всей Русью, обратившей на него "полные ожидания очи" (Гоголь), - полна глубокой веры и надежды. Писатель не говорит прямо, что скрытая сила земли будет разбужена революцией. Но нет места в его помыслах и для "чуда", расколдующего "чары" оцепеневшего Ознобишина. Как к живым обращается он к полям:

"Поля мои! Вот я стою среди вас один, обнажив перед вами темя. Кричу вам, вы слышите? Треплет волосы ветер, - это вы дышите, что ли? Серые, ровные, все видные насквозь и вдаль, все - грусть безвременья, все - тайна, - стою среди вас потерянный и один...

Я вас чую, как рану, сердцем во всю ширину вашу. Только слово, только одно внятное слово, - ведь вы живые. Ведь ваши тоску-глаза я уже вижу где-то, - там, на краю света. Только слово одно, - я слушаю... Нет! Передо мною пусто, и вы молчите, и печаль ваша - моя печаль.

Поля-страдальцы, мои поля, родина моя, - я припал к сырой и теплой груди твоей и по-ребячески крепко, забыв обо всем, целую".

Живые поля - это сам народ, великая страна, которая неизбежно разродится великим деянием, настоящим движением. Поэтому в молчании и покое полей больше энергии, чем в псевдоделовой суете Ознобишина, а в их печали больше светлой надежды... Поразительно емка и гармонична в "Печали полей" взаимосвязь героев и пейзажа: герои как будто входят в пейзаж, как в среду, наполненную таинственной, внешне молчаливой жизнью, входят в стихию, управляющую их судьбой. Села вокруг Сухотинки - это те же грибы боровики, что вытолкнула, вспухая и трескаясь, земля, а "коричнево-зипунные сухотинцы" живут "на земле, из земли; земля и тысячи случаев, то злых, то добрых, чередуясь, правили ими, как они комьями чернозема".

"Печаль полей", как и появившаяся в 1910 году "Деревня" И.А.Бунина, была итогом огромного внутреннего движения, раздумий художника о судьбе России. И к поэме Сергеева-Ценского можно отнести высокую оценку "Деревни" А.М.Горького, высказанную в декабре 1910 года в письме к И.А.Бунину: "...я знаю, что когда пройдет ошеломленность и растерянность, когда мы излечимся от хамской распущенности, тогда серьезные люди скажут: "Ломимо первостепенной художественной ценности своей "Деревня" Бунина была толчком, который заставил русское общество серьезно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом - быть или не быть России? Мы еще и не думали о России как о целом, - это произведение указало нам необходимость мыслить именно обо всей стране, мыслить исторически..."

* * *

В 1914 году, когда началась первая мировая война, Сергеев-Ценский был, как прапорщик запаса, взят