Две головы и одна нога (пер. В.Селиванова)   ::   Chmielewska Irena-barbara-ioanna

Сначала на мою долю выпали кошмарные испытания, теперь они обрушились на голову Гжегожа. Господи, неужели нам так на роду написано – пробыть вместе не более трех дней? Причем трех дней спокойных, без нервотрепок и неприятных сюрпризов. А может, наплевать на эту кузину? Пусть подавится своим наследством. Жене Гжегожа теперь уже все безразлично, его измена не ухудшит ее состояния, ведь хуже некуда. Пожалуй, это мысль. Не стану Гжегожа нахально уговаривать, просто намекну на такой выход. В конце концов, только что на примере лысой Мизюни я убедилась – есть все-таки справедливость в этом мире.

Добралась до французских автострад. Теперь ничто постороннее не отвлекало меня от размышлений, и воображение разыгралось вовсю. Выскажу я, значит, свою идею Гжегожу, он воспримет ее сдержанно, чтобы не сказать больше. А вдруг решит, что я не понимаю его, что подозреваю в корыстолюбии, что не доходят до меня мотивы его поведения? Ну да, раньше понимала, а к старости разучилась, с годами куда-то подевались мои впечатлительность и душевная тонкость, разучилась я его понимать или вовсе разлюбила. Стали мы чужими друг другу… Я – это уже не я прежняя, а чужая женщина. Разочаруется он во мне, неприязнь почувствует. Нет, не проявит ее из присущей ему деликатности, станет скрывать, попытается подавить, ничего не получится, и он примется мечтать о моем отъезде, считать до него оставшиеся дни и твердо решит – незачем нам больше встречаться. Подумает: может, судьба была права, знала, что делает, разделяя нас, не выдержали мы экзамена совместной жизни…

– Слушай, если тебе не хочется меня видеть, так прямо и скажи, никто не заставляет…

– Что ты дорогая, просто у меня был трудный день, а завтра предстоит и вовсе кошмарный, боюсь, мы не сможем увидеться.

– Тогда позвони, когда освободишься…

Ничего не скажешь, милые разговорчики, так знакомые всем женщинам. И я останусь сидеть в четырех стенах гостиничного номера как больная корова со своей изысканной прической, стиснув зубы и ожидая, когда же он позвонит. А он позвонит на четвертый день, причем выберет время, когда я должна быть на обеде или на ужине. Дудки, не пойду я ни на обед, ни на ужин, еду принесут мне в номер. И он вынужден будет назначить мне встречу, причем окажется, что у него в распоряжении несколько минут, извини, дорогая, свалился срочный заказ, бывает, ничего не поделаешь, не везет нам…

И получится, что за все время моего пребывания в Париже я не выйду из гостиничного номера, просижу взаперти, ожидая, когда же позвонит любимый…

Это еще почему? Нет уж, посижу с недельку, а потом, опять же сжав зубы, махну на юг, навсегда распрощавшись с Гжегожем. И даже не обижусь на него, пусть так и останется прекрасным воспоминанием моей молодости, мечтой моей жизни. Возможно, даже позвоню ему, собравшись с духом, и дам понять. Ну, что он остался мечтой, пусть знает – я ни на что не претендую, ни о чем не жалею. А сама прибегну к испытанному средству, казино в Монте-Карло. И даже возможно, что-нибудь выиграю, ведь меня же бросили, бросили навсегда…

Мысль о Монте-Карло настолько подняла настроение, что в Париж я въехала напевая. Было еще рано, ведь я ночевала в Реймсе, потому что в Кобленце бегала по магазинам и потом не решилась ехать в темноте, вот я и остановилась на ночлег у самого финиша. До парижской гостиницы я добралась без проблем, приняла душ, посмотрела на себя в зеркало и решила брать быка за рога.

Взяла и позвонила совершенно чужому для меня человеку, который мечтал только о том, как от меня отделаться.

– А я жду тебя с самого утра, – услышала я голос Гжегожа, – хотя и понимаю, что раньше пяти ты не можешь появиться. Привет! Рад, что ошибся. Что ты привезла на сей раз? Голову или ногу?

– Привезла радостную весть.