Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.   ::   Друскин Лев Савельевич

Убийце нету сожаленья!

Пролить ножом другого кровь,

Расторгнувши при том любовь —

Всех тяжелее преступленье.

Уйди, уйди без возраженья,

Ты недостоин даже мщенья!

(Генри плачет и уходит по дорожке, белой змейкой вьющейся между кустов.)

Занавес.

34

Это конец монолога и конец трагедии. И чтобы не было сомнений, под словом «занавес» так и написано — «конец». И опять нарисован кинжал, с которого капает кровь.

Как густо замешана моя девятилетняя наивность на Шиллере и Шекспире!

А это что? Тоже любимое — "Старик".

Истощились мои силы,

Стал я дряхлый и седой.

А бывало я кобылу

Поднимал одной рукой.

Честное слово, я завидую тогдашней живости и непосредственности.

Разумеется, на каждом шагу вторгалась и политика:

Блестит прозрачная вода,

Стоят советские суда.

И наша яхта среди них,

Как Сталин меж людей своих.

Что поделаешь, я — дитя своего времени!

Когда стихов накопилось много, папа понес их в редакцию «Ежа» и вернулся очень довольный.

— Сначала они не поняли, решили, я автор, и очень смеялись. Но потом, узнав, что это стихи моего маленького сына, стали их хвалить и обещали даже кое-что напечатать.

Все радовались, все поздравляли меня. И только я был втайне уязвлен.

"Они подумали, что папа автор? Ну и что из этого? Какая разница кто написал? Стихи-то все равно хорошие!"

Вообще, самомнение у меня было ужасное — я так и раздувался от гордости.

Узнав от мамы, что некоторые писатели выпускают свои произведения под псевдонимом, я придумал и себе — очень красивый — Авел Никсурд.

(Догадывались? Лева Друскин, если прочесть наоборот.)

Звучные, почти иностранные слова казались мне необыкновенно значительными, и я с наслаждением представлял себе

35

книги, книги, книги, обязательно в твердом переплете, и н каждом корешке золотом выдавлено это поразительное имя

Потом, кто-то сказал, что слово «никсурд» похоже н «абсурд», и от псевдонима я с сожалением отказался.

Остальное было прекрасно.

На уроках шитья и картонажного дела меня озаряло вдохновение, которое тщательно оберегалось. Переплетчик Иван Назарович обходил мою кровать на цыпочках.

А жаль! Как было бы удобно, если бы я сам умел переплетать книги.

СМЕШНОЙ Я БЫЛ МАЛЬЧИК-

Книги моего детства: "Маленький лорд Фаунтлерой" "Война и мир", "Сказки Киплинга", «Нана», "Том Сойер".

— Что ты понимал в "Нане"? — иронизирует моя жен Лиля.

— То же, что и ты в «Яме» Куприна, — парирую я. Память кладет на стол две толстые книги. "Искатели мозолей"(?) и "Джек Восьмеркин — американец". Во второй деревенский паренек Яшка случайно попадает в Америку и, вернувшись в родное село, устраивает такую модернизацию, что все мужики молниеносно богатеют.

Интересно, как посмотрели бы на этот сюжет сейчас?

Перечисляю дальше: "Алиса в стране чудес", почти все пьесы Шекспира, "Герой нашего времени" и «Пакет» Пантелеева — еще тот, замечательный, в непричесанном варианте с лихими взъерошенными словами, и особенно понравив— шимся мне непонятным словом "пирамидон".

А рядом Берроуз, будущий автор «Тарзана» с его марсианской серией. Как восхитительны для одиннадцатилетнего уха названия "Владыка Марса", "Дочь тысячи Джеддаков".

К тому же, ни автор, ни герой не утруждают себя нагромождением технической ерунды.

Если герою нужно на Марс, он ложится на землю, закрывает глаза и думает: "Хочу на Марс!"

36

И вот он уже там с мечом в руках и непрерывно сражается. Врагов десятки, сотни, но он так ловок, что перед ним "гора кровавых тел", а на его собственном теле ни единой царапины.

Ну а если уж марсиан тысячи, он не лезет на рожон, а поступает просто и мудро: ложится на траву, опять же закрывает глаза и думает: "Хочу на Землю!"

И он оказывается на земле, а противники оказываются в дураках.

Затем — Ник Картер. У меня это было еще до Шерлока Холмса.