Товарищи в борьбе   ::   Поплавский Станислав Гилярович

Возможно, в свое время они бежали от притеснений шляхтича-феодала. А может, осели в период нашествия польской шляхты на украинские земли или же оказались в казацком плену, найдя тут вторую родину. Знаю лишь, что поляком я считал себя с раннего детства, причем без всякого влияния на то костела, в котором, согласно строго соблюдавшемуся в семье обычаю, я был приведен к первой исповеди.

Жили мы крайне бедно. Отец мой, Гилярий Казимирович, с рассвета до заката работал на чужой ниве, но, как ни старался, прокормить свою семью не мог: кроме меня в ней было еще семеро детей, и все мал мала меньше. Видать, потому отец всегда был угрюм, а по отношению к нам, детям, строг, порой даже несправедлив, как мне казалось тогда. В хате над дверью висела розга, и нам, малышам, нередко приходилось испытывать ее удары, причем мне куда чаще, чем остальным братьям и сестрам: я был среди них самым беспокойным и строптивым.

К началу первой мировой войны наша семья перебралась на Киевщину. Отец стал батрачить у пана Даховского, владевшего огромными поместьями в Липовецком уезде. Только в селе Хейлово, где мы жили, у Даховского было четыре тысячи десятин земли, ему принадлежало имение с большим парком и господским домом в Лескове, а также земля в небольшой, окруженной лесом деревне Матвеихе. Рассказы селян о несметных его богатствах впервые заставили меня задуматься над несправедливостью, царящей в мире, и суровость моего отца становилась более понятной.

В свои пятнадцать лет я почти не знал грамоты. Польские дети могли учиться только в церковно-приходских школах (других здесь вообще не было), где местный священник вел уроки закона божьего.

- Мои дети не будут учиться у попа! - гневно восклицал отец, когда заходила речь о школе. - Никогда не допущу этого!

Отец был фанатичным католиком. Каждым воскресным утром он направлялся в костел за восемь верст от села. А вот мать, Паулина Болеславовна, не отличалась особой набожностью, хотя и соблюдала религиозные обряды. Это была кроткая и добрая женщина. Я помню ее всегда чем-то занятой по дому или же склоненной над колыбелью.

В долгие зимние вечера при слабом свете каганца мать всегда что-нибудь шила или штопала. Она обшивала не только всю нашу многочисленную семью, но и соседей, подрабатывая таким образом несколько пятаков. Ее любовь и ласка вспоминаются теперь как самое светлое в моем нелегком детстве. Когда своей натруженной шершавой рукой мать гладила мои вихрастые волосы, я крепко прижимался к ней, и сразу становилось легче на душе, таяли, исчезали жгучие мальчишечьи обиды.

Нередко я заходил с матерью в огород. Он, как и наш дом, был собственностью помещика. Нам принадлежали только цветы, за которыми заботливо ухаживала мать. Яркие, красивые, они росли вдоль забора, привлекая внимание прохожих.

От матери я на всю жизнь унаследовал любовь к цветам. Даже на фронте, в минуты затишья, собирал иногда скромные полевые цветы и нес их в свою землянку. Они напоминали мне далекое детство...

Моим лучшим другом был Нестер Снежко - не по годам серьезный и очень впечатлительный парень. Он был на несколько лет старше меня и посещал начальную школу в местечке Монастырищи. Бывало, я подолгу бродил возле дома своего "учителя", ожидая его возвращения из школы. Нестер приносил учебники и книги, над которыми я просиживал часами. Он привил мне любовь к книгам, а книги открыли предо мной новый, ошеломляюще богатый мир. Я начал внимательно присматриваться ко всему окружающему.

Жизнь Нестера оборвалась рано: он заболел скоротечной чахоткой. Я горько плакал на его похоронах и, вернувшись с кладбища, почувствовал себя осиротевшим.

Позже моим "университетом" стала сама жизнь.