Тревожный месяц вересень   ::   Смирнов Виктор

Когда люди начинают существовать для тебя в списках, глаза обязательно затягивает- легкая поначалу-поволока. Эта поволока - как стеночка. У нас в дивизии был писарь Шаварыкин, так он, пока медленно поднимал свои красивые воловьи очи, убивающие наповал штабных связисток, успевал построить настоящую кирпичную стенку. Быстро так-раз, раз, раз, по кирпичику,- и уже между тобой и им стенка, и сразу ясно, что такие, как ты, у него ходят в списках повзводно и поротно. Сразу иной масштаб мышления чувствуешь.

Но парень вдруг улыбнулся, открыл два ряда никелевых зубов, которые сияли, как бампера трофейных машин, и эта улыбка враз разрушила стеночку и вместе с ней мои стойкие представления о канцеляристах.

- Съедят они тебя, что ли? - сказал парень. - Иди, землячок!

С самыми неясными предчувствиями я открыл дверь, которая вела в райотдел НК.ГБ. Пока я шел лесной дорогой в Ожин, пока меня подвозили усатые попутные "дядьки" на немазаных подводах - от нас до Ожина около тридцати километров, я успел набросать довольно живописный план моей встречи с военкомом. Конечно же меня должен был принять сам райвоенком. "Младший лейтенант! Мы получили ваши заявления с просьбой об отправке на фронт, в родную воинскую часть. Мы решили удовлетворить вашу просьбу. - Потом он подумает, по-отечески обнимет меня и скажет: - В добрый путь, товарищ...- Нет, не Капелюх, нет... - В добрый путь, лейтенант!"

Все могло бы быть красиво. И вот меня вызывают в ЧК, как какую-нибудь подозрительную личность.

В райотделе НКГБ, словно бы извиняясь за невнимательность райвоенкома, меня принял начальник отдела Гупан, гладко, не по военному времени, выбритый человек внушительных командирских размеров. Если бы у него не было на плечах подполковничьих погон, все равно он по одной лишь фигуре тянул на два просвета. Он был под стать старинному несгораемому шкафу, что стоял в кабинете. Мне показалось, что Гупан попал сюда из пограничников. У нас в разведке служили двое бывших пограничников, они чище всех брились: говорили, что так у них заведено.

Рядом с начальником сидели длиннолицый капитан с болезненными, слезящимися глазами и курносый юноша в большом, отцовском видать, пиджаке с широченными ватными плечами, с белым воротничком навыпуск. Этот-то уж наверняка был из районного комсомола. Мне что-то не понравилось, что здесь сидит юнец с белым воротничком навыпуск. Вдруг показалось, что он собирается набирать старших пионервожатых для школ. Даже зябко как-то стало от этой мысли.

- Садитесь, Иван Николаевич, - сказал начальник райотдела, когда я отрапортовал.

Перед ним лежала тоненькая папочка, и он просматривал листочки. Огромные лапищи его были созданы не для бумаг. Он рассматривал бумаги осторожно, словно боясь повредить. Капитан тоже смотрел в листочки, склонясь к плечу начальника. Юноша же уставился прямо на меня и улыбался восторженно. По-моему, он хотел этим сказать, что все происходящее для меня и для него - большое, светлое и радостное событие в жизни. Это-то меня и пугало.

- Как вы себя чувствуете, младший лейтенант? - спросил капитан, продолжая искоса заглядывать в листочек. Конечно же это было мое личное дело. И там было записано не только мое имя-отчество, но и все, что положено, в том числе заключение врачей. Про два метра кишок и прочее. Так что валять дурака не имело смысла. Но...

- Чувствую себя очень хорошо, - сказал я. - Раны залечены. Готов на фронт. Честное слово!

- Сказывается операция? - спросил начальник рай-отдела.

- Нет.

- А осколочки?

- Нормально. Иногда, на погоду... Но могу и бегать, и прыгать. Все пройдет.

- Комсомолец? - выбухнул юноша.

- Комсомолец.

Юноша заулыбался пуще прежнего и победно оглядел капитана и начальника райотдела.