Всегда в бою   ::   Белобородов Афанасий Павлантьевич

После очередного моего доклада Константин Константинович заметил:

- Представляешь, какого шума могла бы наделать эта армия, если бы не сидела она под Данцигом сложа руки?!

Действительно, пассивность попавших в изоляцию немецко-фашистских войск в последние месяцы войны была весьма наглядной. К примеру, та же группа армий "Север", блокированная в Прибалтике, на Курземском полуострове, небольшими силами советских войск. Она ведь тоже просидела на пятачке до конца войны, даже не попытавшись предпринять какие-то активные действия. Разумеется, эта пассивность не пришла к противнику сама по себе, она явилась следствием жесточайших поражений, морального надлома, неверия в свои силы.

Генерал-полковник фон Заукен, очень пожилой, сухощавый человек с традиционным моноклем в глазу, старался держаться независимо. Но по движениям рук, по тому, как вынул он монокль, протер его носовым платком и опять вставил на место, заметно было с трудом сдерживаемое волнение.

- На что вы рассчитывали, господин генерал, удерживая плацдармы под Гдыней и Данцигом? - спросил я его.

- Ради бога, не спрашивайте меня об этом, - ответил он. - Я солдат, я...

- А все-таки? Вы знали соотношение сил? Почему вы сидели, как мыши в норе, имея против каждого нашего солдата пятерых своих? Плохая разведка?

- Все плохо! - ответил он. - Это конец. Нет больше великой Германии. Нет! Немецкая нация сказала свое последнее слово.

- Ну, это уж слишком, - сказал я. - Вы и подобные вам никак не олицетворяют Германию. Ваше поражение обернется победой немецкого народа. Так считаем мы, коммунисты.

- Да, да, я знаю! Мне говорили, ваша армия брала Кенигсберг?

- Брала.

- Блестящая операция, - признал пленный генерал. - Провели по-суворовски. Помните: пуля - дура, штык - молодец?

- Помню. Кстати, Суворов брал и Берлин. И говорил: русские прусских всегда бивали. Помните?

Заукен выронил монокль и опять долго с ним возился. Потом спросил:

- А Фишхаузен?

- Что Фишхаузен?

- Он цел, этот город?

- Не очень. Там шли жестокие бои.

- Бог мой! - воскликнул он и заплакал. Это было странно. Впервые в жизни я видел плачущего генерала. В чем дело?

- Вы не поймете меня, - пояснил он. - Фишхаузен - моя родина. Там жили мои деды и прадеды. Родовое поместье, парк, каскад прудов. Жизнь и обычаи, сложившиеся веками. Все было и ничего нет. Я исконный пруссак, я дворянин. Разве вы можете это понять?

- Нет, - сказал я, - не могу. Я крестьянский сын и коммунист. Меня приучили трудиться, приучили уважать честный труд, уважать людей труда независимо от их национальной принадлежности. Мне не понять, почему вы, вторгнувшись к нам, испепеляли целые города не моргнув глазом, а теперь, когда война пришла к вам в дом, плачете? Где логика?

- Ах, какая тут логика, - ответил он. - Вы молоды, а уже генерал-полковник, у вас все впереди. А я стар, у меня все в прошлом.

Он был очень расстроен, этот сентиментальный барон, твердил про старинный дом, про стены, увитые плющом, и зимние вечера у камина. А я слушал и мысленно представлял, что было бы со мной, попадись я в его руки в сорок первом...

У меня имелось к нему несколько деловых вопросов, но я решил отложить этот разговор и пригласил Заукена к столу. Однако и рюмка водки не встряхнула прусского барона. Он еще больше раскис, и говорить с ним стало не о чем.

А я думал уже о будущем. Война с гитлеровской Германией закончилась нашей полной победой, и жизнь продолжалась уже под мирным небом. Советским людям под руководством ленинской партии предстояло восстанавливать народное хозяйство, разрушенное войной, осуществлять грандиозные планы коммунистического строительства, обеспечивающие новый взлет экономики и культуры страны.

В те дни мы обобщали опыт боевых действий. И я с особой теплотой вспоминал своих однополчан, героев-гвардейцев - и тех, кто мужественно, не щадя своей жизни, отстаивал Москву, и тех, кто проявил великий наступательный порыв при освобождении родной земли.