Евангелие палача   ::   Вайнеры Братья

Они стояли за Лавром, как занавес Большого театра: парчово-золотой и к расно-алый. Не произнося ни слова, Лаврентий показывал партикулярным вождям, у кого сейчас сила. А те заворожено смотрели на его разбойную гопу, и я знал, что сегодня он у них получит все, что потребует. Но, словно живое опровержение этой мысли, возник в дверях элегантный, с английским, в струночку, пробором, замминистра Гэ- Бэ Крутованов. И я понял, что если вожди поспеют, то и с Лаврентием покончат скоро. Успех достался ему слишком легко. Это располагает к беспечности. А мне, -- как только появится случай -- надо перебираться на другую сторону. Репертуар этих бойцов исчерпан. После Великого Пахана на его роль здесь, может претендовать только клоун. Я бы еще долго с интересом и удовольствием рассматривал их сквозь большие стеклянные двери приемной: они жили в таинственной глубине нереального мира, будто в утробе огромного телевизора, словно сговорившись дать единственный и небывалый концерт самодеятельной труппы настоящих любителей лицедейства, поскольку все играли, хоть и неумело, но с большим старанием, играли для себя, без зрителей, играли без выученного текста, они импровизировали с тем вдохновением, которое подсказывает яростное стремление выжить. Но из спаленки усопшего Пахана вышли врачи, белые халаты которых так странно выглядели здесь, среди серо-зелено-черной партикулярщины вождей и золотопогонной шатии Лавра. Им здесь не место. Я видел, как шевелятся их губы. Приподнялось тяжелое веко Богдана Кобулова. Треснула сизая слива, внутри была видна набрякшая кровавая мякоть белка. Внимательно слушал, что говорили врачи. Взглянул на Лаврентия, тот кивнул. Кобулов легко, сильно вышвырнул свою тушу из глубокого кресла, быстро, как атакующий носорог, прошел через приемную, снял с аппарата телефонную трубку, что-то буркнул. Потом вынырнул из-за стеклянной двери, из глубины телевизора -- за экран, ко мне, на лестничную площадку. -- Повезешь товарища Сталина в морг... Мы несли носилки вчетвером. Из черного жерла санитарного "ЗИСа" выкатили носилки и понесли их по длинному двору института патанатомии. Чавкал под ногами раскисший мартовский снег. Пахло мокрыми тополями, хлесткий влажный ветер ударял в лицо изморосью. Из-за забора торчал гигантский фаллический символ мира: блекло-серый в ночи купол Планетария. Спящий город показывал уходящему Хозяину непристойный жест. А у ворот института, во дворе, перед плохо освещенным служебным входом толпились, сновали, колготели наши славные боевые топтуны. Некоторые отдавали длинному белому кулю на носилках честь, становились "смирно", плакали. И на нас четверых смотрели с испугом и почтением. Дураки. Они принимают нас за особ, особо приближенных. Неизвестных им маршалов. Кому еще доверят -- в последний путь? Дураки. Книг не читают. "И маршалы зова не слышат... " Меня лично Кобулов особо приблизил к праху потому, что знает, я за минуту могу вручную перебить человек десять. Это мое главное умение в жизни. Да, наверное, особа, несущая носилки слева, и те двое -- сзади, в ногах, -- приблизились по той же причине. Пахан при жизни был невысок, точнее сказать -- совсем маленького роста, и к смерти еще подсох сильно, а все равно тяжелый был, чертяка Мы прямо упарились, тащивши. Но передать носилки кому-нибудь из этих слоняющихся вокруг дармоедов нельзя. Только мы -- особы особо приближенные. Во все времена стояли мы на огромной таинственности, внутри которой -- просто глупость. Синий фонарик над входом, полутемная лестница, пыльный свет маленьких ламп. Железная дверь грузового лифта, тяжелая и окончательная, как створки печи крематория. Этот лифт всегда возит мертвый груз. И приближенных особ. К кому? Затекли руки, а кабина лифта не вызывается. Не идет вниз.