Завтра будет поздно   ::   Дружинин Владимир Николаевич

Обратно я ехал снова в кузове, вместе с невыносимо безмолвным Шабуровым.

- Здорово! - сказал я. - Здорово выдал им майор!

Мне сдается, я вижу: в темноте кривятся жесткие губы капитана.

- Из-за одного фрица столько шуму, - зло выдавливает он.

"Ничем его не проймешь, - думаю я. - Упрям. Подаст еще один рапорт и так будет долбить в одну точку, пока не добьется своего".

На этот раз Охапкин как будто еще быстрее одолевает опасный перегон.

4

В ту же ночь наше боевое охранение задержало двух перебежчиков солдата и ефрейтора. Я застал их в крестьянской избе. Русская печь обогревала комнату с изорванными обоями, устланную соломой.

Немецкий солдат, курносый, розовый коротышка, потирал руки и улыбался, радуясь теплу и тому, что остался невредим. Идти в плен было как-никак боязно. Если в лагере русские относятся к пленным так же благородно, тогда что же, жить можно.

- И там не обидят, - сказал я.

- Значит, выбрался из дерьма. - Солдат скорчил гримасу и почему-то подмигнул.

Ефрейтор - длинный, костлявый, бледный, с синевой под глазами - лежал на соломе. Он страдал от какого-то недуга или притворялся больным. Фамилия у него оказалась не простая, с приставкой "фон".

- О, да, именно благородно, - произнес он. - Ты, Гушти, совершенно прав.

При этом он косил глаза на солому, где лежал его серебряный портсигар с монограммой. Нет, именитый ефрейтор не мог поднять глаз на солдата. Не мог смотреть на него иначе, как сверху вниз.

- А вы имеете право мстить нам, о да! О боже мой, конечно, имеете право!

Однако ефрейтор решил не дожидаться нашей мести. Обоих страшила перспектива нашей атаки со шквалом снарядов, с "катюшами". "Катюши" ужасное оружие! Советские листовки не лгали: удары Красной Армии усиливаются. Да, они читали листовки, а однажды возле Колпина - ефрейтор произнес "Кольпино" - русские агитировали с самолета. Он летал над траншеями, и оттуда, с неба, говорила женщина. Да, женщина! Подумайте только...

Увы, ни тот, ни другой не могли сообщить мне ничего нового о преступлении "креатур" Фюрста. Дело было в соседней части. Что же касается самого Фюрста, то он известен в дивизии. О его смерти было объявлено в приказе.

- Фюрст сатана! - воскликнул солдат. Он встрепенулся, откинул голову, стал будто выше ростом, шире в плечах. Сильно сгибая колени, он тяжелой медвежьей походкой пошел по соломе.

Теперь ефрейтор удостоил солдата взглядом. Поднял брови, потом задохнулся от смеха:

- Ферфлухтер! Да, да, Эрвин Фюрст, хоть и нехорошо смеяться над покойником.

Эрвин? Но ведь и тот Фюрст тоже Эрвин. Обер-лейтенант Эрвин Фюрст, командир третьей роты. Я запомнил его имя, так как часто читал у микрофона перечень офицеров, находящихся у нас в плену.

- Мы слыхали, - сказал солдат. - Только у нас никто не верит.

- Почему?

- Фюрст в плену? Невозможно!

- Но почему же?

- Такой человек, как Фюрст, - с чувством проговорил ефрейтор, - не мог сдаться в плен.

Оказывается, нашлись свидетели, которые видели, как обер-лейтенант защищал свою честь. Он убил пятерых русских и последним выстрелом покончил с собой. В дивизии его чтят, как героя.

- Ну-ка, Гушти, - снисходительно молвил "фон", - изобрази господину офицеру еще кого-нибудь.

- Рейхсмаршал Геринг, - бойко объявил Гушти, зашипел, выпятил живот и начал надуваться, словно резиновый шар.

- Хватит, - остановил я его. - У меня еще есть вопросы.

Гушти мне понравился. Надо побольше разузнать о нем, об этом весельчаке, сыплющем хлесткими солдатскими словечками, актере, живчике. Юлия Павловна будет в восторге. Да и майор тоже.

Немец выпустил изо рта воздух, обмяк и смотрел на меня с улыбкой.

Он был встревожен и все-таки улыбался, переминаясь с ноги на ногу. Я спросил его, откуда он родом, в какой части служил.

- Я эльзасец, - ответил Гушти.