Жестокие романсы   ::   Астафьев Виктор Петрович

Кто кого согнул бы в бараний рог - неизвестно, но тут-то Колька-дзык, узнав о горестном положении дивизионного, послал к нему в землянку своего земляка Прокофьева прибрать все там, обиходить майора и по возможности накормить и утешить. Как ушел в штабную землянку Прокофьев, так там и остался, будто просватался. Тертый был тип. Оказалось, что он еще в финскую войну был денщиком у генерала, прислуживать для него дело привычное и любезное.

С еще одним пополнением прибыл к нам боец Рубакин. Бывший зэк, бывший штрафник, бывший кавалерист, по непонятным и туманным причинам выдворенный из гвардейского корпуса Плиева.

От кавалерии у него осталась кубанка с красной макушкой и гвардейский значок.

Рубакин-то и заменил Прокофьева возле Кольки-дзыка. Сошлись они на романсах. Рубакин принес за спиной гитару на ремне, он знал множество романсов и умел их пронзительно-душевно исполнять.

Пел он вечерами, когда мы копали землю и работали. Колька работой Рубакина не неволил, да он никогда, видать, к работе и не устремлялся. Да и мы не неволили его особо, нам тоже нравилось слушать Рубакина, легче работалось и жилось под его музыку.

"Накинув плащ, с гитарой под полою", "Очи карие, очи страстные", "Ой тайга, тайга моя густая", "Сижу на нарах, как король на именинах", "Далеко из колымского края", "В час, когда мерцают..." - блатнятина пелась подряд вперемешку с романсами и сходила за романсы.

Больше всего Кольке нравилось в исполнении Рубакина "На заре ты ее не буди". Он опечаливался, думал о чем-то, лицо его становилось непривычно-растерянное, обездоленность была в мальчишеской его фигуре, в тонкой шее, незащищенность от высших сил, глаза его, от роду проворные, смотрели, не моргая, куда-то, и гасла в них постоянная лешачинка.

- Что такое ланиты? - один раз спросил он у Рубакина.

- Щеки. Щечки! - поигрывая ухмылкой, ответил Рубакин.

- А-а... - протянул Колька. - Я думал...

Рубакин скоро прибрал нашего взводного к рукам и стал влиять на него худо. Поворовывать начал Рубакин, сменял наши плащпалатки на самогонку, пакостил по мелочам. Мы предупредили взводного, он орал на Рубакина, грозился выгнать его из взвода, но потом они помирились, напились и передрались. Рубакин посадил Кольку на кумпол и повредил ему серебряный зуб. Смеху и потехи было много, но однажды, в очень мокрую студеную пору, Рубакин принес с кухни водку на всех нас, и они ее с Колькой выпили.

Помкомвзвода Монахов, серьезный человек, вместе со старыми солдатами зазвали Кольку в лесок, на полянку, и, когда бойцы сомкнулись вокруг Кольки-дзыка, он кротко произнес:

- В лицо не бейте, синяки буюут. Афыцэр я всешки...

Расхотелось мужикам бить Кольку-дзыка. Они изволохали Рубакина и дали ему лопату, Кольку ж снова взяли на коллективное обслуживание.

На радостях он сбыл свое выходное обмундирование, поил нас самогонкой и шумел:

- За Колькой не пропадет! Колька за солдата душу отдаст... А ты лучше уйди с глаз моих, рыло! - скрипел он зубами на Рубакина, но когда тот запел: "Моя любовь не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня", "Довольно неверных писем, пущай их пламя жаркое сожжет" и "Мы с тобой случайно в жизни встретились, оттого так рано разошлись, мы простого счастья не заметили и не знали, что такое жись", Колька полез к пройдохе Рубакину целоваться, укусил его за щеку, лупцевал кулаком по голове: - А-а, га-ад! А-а, рыло каторжное! Знает, чем взводного облапошить! Промзил душу!..

Но в услужение Кольке-дзыку мы Рубакина не вернули, он покопал, покопал землю, потаскал, потаскал тяжести, поработал, поработал, да и исчез куда-то искать жизнь и войну полегче.

Колька ж воевал где ему выпало воевать, и по-прежнему не получал ни повышений, ни наград.