Журнал Наш Современник 2006 4   ::   Современник Журнал Наш

2

Говорят, в творчестве его слабо аукнулось сиротское детство и отрочество, как, впрочем, и взрослость, которая наступила в пору ранней юности, когда он после сельской семилетки поступил в один техникум, потом, год спустя, в другой и с тех пор не мог изменить свою скитальческую жизнь до самого конца. А в стихах этого вроде бы нет. Он, де, человек скрытный, о себе помалкивал.

Это не так. Скрытность Николая Рубцова не распространялась на его стихи, тут он был откровенен, говорил о себе не таясь, охотно и много, как Есенин. Все его стихи — это вдохновенная романтическая повесть о жизни своего современника, которого он знал лучше всех — о Николае Рубцове. Другое дело, что мы, его товарищи, тоже по-своему зная наше время и биографию Николая, ждали драматических картин голодной военной поры, обездоленного детдомовского детства и отрочества и, наконец, бездомного скитальчества, когда даже в краткое время прижизненной известности бывало и так, что его, по словам одного из сокурсников, выносили из товарищеской пирушки то на руках, то на кулаках. Тут, конечно, преувеличение, но покладистостью характера Николай не отличался. Трезвый он был спокойным, благодушно-ироничным, улыбчивым. Но когда выпьет и станет читать стихи или петь под гармошку или под гитару свои удивительно сердечные песни, он становился напряжённо строгим, будто превозмогал давнюю боль, преодолевал душевное страдание, и чем больше выпивал, тем сильнее возрастало напряжение, переходящее порой в отчуждение и злость. Тогда глядел он на окружающих подозрительно и испытующе, небольшие карие глаза его темнели и прицельно щурились, он мог публично обличить говоруна в неискренности, назвать графоманом, поссориться. Доходило и до драки, потому что в Литературном институте студенты, особенно на первых курсах — все гении. Впрочем, как и в других творческих вузах. Мы как-то встречались со студентами Консерватории имени Чайковского — много похожего. “Кто самый великий композитор?” — спрашивали там у первокурсника. И тот не задумываясь отвечал: “Я”. А чтобы не обвинили в нескромности, добавлял: “И Бетховен”. На втором курсе он уже менялся местами: “Бетховен и я”. На третьем — “Бетховен, Моцарт, Чайковский…”, он перечислял других великих композиторов и в самом конце называл себя. На четвёртом курсе он себя уже не называл, зато ревниво знал не только крупных творцов, но даже известных исполнителей и уже серьёзно думал о дипломной работе, о своей творческой судьбе.

Но я отвлёкся. Скрытность Рубцова, повторяю, не распространялась на его стихи. Настоящая биография поэта и его времени достаточно полно выражена именно в его творчестве, в его книгах. Другое дело, что он внёс определённые опоэтизированные коррективы в свою жизнь, и вот тут надо быть особенно внимательным и чутким, потому что здесь сказывается и особенность поэта, его непохожесть на других, потому что художественные эти коррективы делались с естественной непринуждённостью, сознательно и убеждённо.

“Вот говорят, что скуден был паёк,/Что были ночи с холодом, с тоскою, -/Я лучше помню ивы над рекою/И запоздалый в поле огонёк./До слёз теперь любимые места./И там в глуши, под крышею детдома/Для нас звучало как-то незнакомо,/Нас оскорбляло слово “сирота”.

Это сказано серьёзно, без обычной для Рубцова мягкой иронии, как и о детдомовской сельской школе, возле которой после занятий ребятишки собирались. “Шумной гурьбой под луной мы катались, играя,/Снег освещенный летел вороному под ноги./Бег всё быстрее…/Вот вырвались в белое поле. /В чистых снегах ледяные полынные воды./Мчимся стрелой./Приближаемся к праздничной школе…/Славное время!/Души моей лучшие годы…” А для кого-то, возможно, деревенское катанье в санях покажется если не убогим и старомодным, то обыденным, не сравнимым, скажем, с “американскими горками”, с огромным (“чёртовым”) колесом обозрения и другими городскими забавами. Как и рождение младенца в поле (вспомним рассказ М.