Эти настоящие парни   ::   Белаковский Олег Маркович

Для нас это имена на поверке. Наше детство и наша юность…

Сейчас я пытаюсь определить то главное, что было характерным для этих династий, для поколения отцов и детей, в каком-то смысле составивших одно предвоенное поколение. Страстность, какой-то живой, мальчишеский энтузиазм. И смелость. Смелость в поисках всего нового.

И еще одно. Пожалуй, самое главное. Удивительная цельность, единство труда и спорта, завода и стадиона.

Это было началом, не футбольной или хоккейной карьеры, не началом нашей спортивной биографии, это было началом нас самих. То, может быть, еще бессознательное стремление к самоутверждению, которое даст всходы потом, с годами. Самоутверждение, которое видишь не в карьере, не в материальных ценностях, но в самоутверждении своего собственного «я» в мире таких, как ты.

Там, в Сестрорецке, на нашей «бочаге», начиналось это начало.

Из школьных предметов мне, пожалуй, больше всего нравилась литература. И Наталия Васильевна, чем-то напоминавшая пушкинскую Татьяну.

Где-то в начале весны она появлялась в классе какая-то лучистая, высветленная. Смотрит не на нас, а куда-то в окно, где на фоне мартовского неба графически четко вырисовываются тонкие голые ветви. Наконец замечает нас. И вместо приветствия тихо, торжественно: «Сегодня мы начинаем Пушкина. «Люблю тебя, Петра творенье…» И после паузы в мертвой тишине: «Боже мой, какие вы счастливые! Рядом Ленинград. Рядом Мойка… Медный всадник… Вы живете в краю белых ночей… Пройдут годы. Судьба разбросает вас. Но нигде вы не перестанете быть ленинградцами. Нигде…»

Кто из нас, сидевших за партами в 8-м классе «А» второй сестрорецкой школы, мог знать, что это станет пророчеством?

Минуют годы. В наших паспортах появятся московские, киевские, алма-атинские прописки, но мы останемся ленинградцами.

Мы, мальчишки, еще не ощущали всей значимости этой миссии. Нам лишь предстояло проверить себя на «дороге жизни», которая для многих из нас окажется слишком короткой.

Но сегодня, слушая «Медного всадника», мы этого еще не знаем. Только чувствуем, что так читать его, как читает Наталия Васильевна, может только ленинградка…

С последним экзаменом, швырнув портфель куда-то за комод, мы врываемся в лето.

В первых числах июня из Ленинграда начинают съезжаться в Сестрорецк дачники. Места эти облюбованы ими давно, если не с пушкинских, то наверняка с блоковских времен. «Вдали, над пылью переулочной, над скукой загородных дач, чуть золотится крендель булочной, и раздается детский плач…» Строчки эти знаю давно.

Сестра любила Блока, а я любил сестру.

Итак, июнь… Коттеджи на берегу Финского залива оглашаются все тем же детским плачем и тем же смехом. По-прежнему «скрипят уключины и раздается женский визг». По-прежнему «гуляют с дамами испытанные остряки». Но они уже не «заламывают котелки». Все больше предпочитают модные кепи в крупную клетку, галстук с необъятно широкой головкой и непременно с булавочной заколкой. В красных соснах раскачиваются гамаки, и на пляже полно народу, хотя вода в заливе еще холодная. Купаются только смельчаки, и в основном мальчишки.

В теплые вечера окна распахнуты настежь. Из патефонных мембран рвется прямо в слабое женское сердце знакомый тенор: «Моя любовь не струйка дыма…»

В саду отдыха вечером – «Трактористы». За билетами полно народу. Мы, конечно, «протыриваемся» без очереди. На экране женщины садятся на тракторы под уже ставший популярным бодрый марш: «Ой вы, кони, вы, кони стальные». Цель у женщин ясная, сердца крепкие, и любовь для них уж действительно «не струйка дыма».

Мы же в восторге от лихости Петра Алейникова. Возвращаемся домой, перекрыв всю ширину улицы.