Санктпетербургские кунсткамеры   ::   Говоров Александр

— Как вы говорите? Фальшь? Сами вы фальшь! Мой камень был подлинный эликсир мудрецов!

Снова растворились готические двери, за которыми раззолоченным обер-гофмейстер пилочкой полировал свои ногти и говорил со значением:

— Так, господа академикусы, докричались. Принцев изволили разбудить!

Тут со двора раздались певучие звуки кавалерийского рожка. Забыв о распре, все кинулись к окну. В палисадник Кикиных палат въезжали кареты. Кучера чмокали, сдерживая лошадей. Конвойные драгуны звенели оружием. Из карет выглядывали фрейлины в мушках. Экипажи прислала царица, чтобы пригласить вновь прибывших родственников к себе.



4



На лютеранской кирке за лесом пробило полдень, и академики сошлись на обед. Уселись за общий стол тесно — все сплошь знаменитости. И важный Бильфингер, физик, и математик Эйлер — совсем молодой, но нервный и не сдержанный в движениях. Тут были и братья Бернулли, и старичок Герман, ученик самого Лейбница. Стола не трогали — пока не явится господин библиотекариус, таков был заведен порядок.

В раскрытые окна доносился шум листвы, бесконечный гомон птиц. Лето выдалось жаркое, без дождей. Академики то и дело прогоняли докучливых мух, а толстый Бильфингер, совсем изнемогая, снял кафтан, несмотря на академический этикет.

— Чего я здесь торчу? — ворчал он, дуя в усы. — Ни квартиры, ни лаборатории, как обещано договором… Сидел бы в своей Саксонии.

Академики задвигались. Бильфингер попал в больное место. Стали жаловаться те, кого ночью скоропалительно выселили. Тихонький Герман стенал, что ему теперь приходится квартировать в сарайчике, где прежде жили свиньи.

— Зато жалованье такое, — усмехнулся Эйлер и нервически дернул плечом, — какое в вашей Саксонии и не снилось.

— Вам-то что, — уныло отвечал Бильфингер. — Вы свои формулы и на песке чертить можете. А у меня барометры, приборы… Уговорено было также, чтоб преподавал я принцу Петру Алексеевичу, внуку государыни. Так вице-канцлер Остерман к тому принцу и мухи не подпускает!

— Ох уж этот Остерман! — воскликнули академики.

— Хоть и сам немец, по немцам от него житья нет…

— Да и только ли немцам?

Вошел Шумахер; его щеки были помяты после сна. Проголодавшиеся академики заткнули за галстук салфетки и накинулись на еду.

Шумахер еще из коридора слышал громкий голос Бильфингера и понял, что говорилось что-то об Остермане. Он погрозил пальцем:

— Господа, еще раз прошу — нет, категорически требую. Об Остермане — ни слова!

Бильфингер тотчас принял это на свой счет и с шумом отодвинул блюдо.

— Как! — воскликнул он. — Какой-то библиотекаришка смеет грозить мне пальцем? Да знаете ли, милейший, что я доктор богословия и еще корпорант четырех университетов? Монархи спорили за честь пригласить Бильфингера ко двору!

Но академики были заняты едой, и возмущение Бильфингера потонуло в хрусте разгрызаемых косточек, звяканье ножей и в звоне бокалов, куда наливалось вино.

— Недаром ведь, — сказал Эйлер, покончив с половиной цыпленка, — Лейбниц в сей вновь воздвигнутый Петрополис так и не поехал, что ни сулил ему царь. Будто бы сказал — лучше умру нищим, да в своей отчизне.

Он усмехнулся и стал тереть глаз, который у него начинал дергаться время от времени. А Бильфингер захохотал.

— Вы не договариваете, коллега. Совершенно достоверно, что Лейбниц сказал так: лучше быть нищим, да свободным, чем богатым и рабом!

— Господа, господа! — расстраивался Шумахер. — Да господа же!

И тут возвысил голос человек, присутствия которого сначала никто не заметил.

— А правда ли, что в Санктпетербурге голод, едят траву? Простите мою неосведомленность, я здесь новичок…

Академики с изумлением стали рассматривать его лиловый, умопомрачнительного фасона кафтанчик, кружевные брыжжи из самого Брюсселя. «Граф Рафалович… — передавалось на ухо.