ВАДО-РЮ ПО-УНИВЕРСИТЕТСКИ   ::   Натаров Валерий Алексеевич

Сама фамилия этого маленького японца вызывала у меня смешанные чувства: с одной стороны, это громкая самурайская фамилия, окутанная множеством легенд, что-то вроде нашего Добрыни Никитича, а с другой – «набэ» по-японски означает «кастрюля». И когда со всех сторон раздавалось: «Эй, Набэ, протри-ка пол! Эй, Набэ, надо стараться!» – я мысленно переводил его имя на русский, получалось очень забавно.

За редким исключением тренировки начинались с пробежек по территории университета. Мы переодевались в доги, строились в колонну по двое у входа в будокан и босиком, средним темпом бежали, издавая при этом разнообразные крики, смысл которых мне так и не удалось постичь. Бегущий впереди, как правило сэмпай, первым громко выкрикивал что-то вроде: «Сёсёррраа!», и все вместе в ответ: «Гёкудзоо!» – или просто: «Ээй!». По всей территории университета после занятий передвигались такие же группки бегущих дзюдоистов, футболистов, кэндоистов, легкоатлетов. Около получаса над кампусом висел непрерывный гул. Пробежки бывали укороченными и более длинными – с многочисленными ускорениями в горку и подъемом на девятый этаж одного из учебных корпусов университета, у которого вместо обычной лестницы вверх шел спиралевидный пандус. С площадки на крыше этого корпуса в ясную погоду открывался прекрасный вид на гору Фудзи, но подъем на нее сопровождался разнообразными упражнениями – прыжками на одной ноге, на двух, гусиным шагом, ускорениями – наверху было уже не до красот. Мысли были заняты только тем, как бы до конца отстоять последующую тренировку в зале.

Примерно раз в три месяца в спортзале появлялся седовласый японец лет пятидесяти, довольно крепкого телосложения, с живыми карими глазами. Его встречали с невероятной помпой: построение происходило не в зале, а у входа в будокан, сэмпай буквально на полусогнутых ногах бежал навстречу, почтительно брал из его рук сумку, провожал в раздевалку. Это был Оцука, сын основателя стиля «Вадо-рю». Позднее, после смерти отца, он стал во главе этого стиля каратэ, и его стали называть Оцука Второй. Тогда к нему было принято обращаться Оцука Сихан. Как мне объяснили японцы-каратисты, Сихан, в отличие от Сэнсэя, курирует несколько клубов и входит в руководство стиля.

Тренировки Оцука Сихана я очень любил: они не были физически тяжелыми, больший упор делался на разъяснения и разучивание новой техники.

У Оцука Сихана была очень понятная, простая, но вместе с тем образная речь. Он любил, чтобы к его тренировке были подготовлены школьная доска и мел. В середине тренировки обязательно следовало лирическое, а если точнее – «физическое» отступление с черчением на доске человеческих фигурок, расклада сил при выполнении тех или иных ударов, смещения центра тяжести. Однажды Оцука, желая продемонстрировать пример важности скорости нанесения удара, попытался написать даже формулу импульса силы: mv деленное пополам. Пристально посмотрел на написанное, явно понимая, что чего-то в формуле не хватает. «Что-то не то!» – сказал он без тени смущения. «Кто поможет?» Японцы потупили глаза, а я вылез вперед, доказывая, что советское образование – лучшее в мире, и написал над значком скорости маленькую двойку – скорость в квадрате.

«О! Точно! Молодец!» – обрадовался Оцука и продолжил объяснения. Этот эпизод поразил японцев-каратистов больше всего не тем, что я знаю простейшие физические формулы, а тем, что вылез и поправил самого Оцуку.

«Но он ведь сам просил! Сихан – мне друг, но истина дороже!» – отшучивался я, когда японцы во время очередных посиделок непременно вспоминали этот случай.

Именно благодаря Оцука у меня пробудился интерес к ката – комплексам формальных упражнений.