Голос ангела   ::   Воронин Андрей

Скрижаль и награбленное в первопрестольной столице церковное золото охраняли самые преданные гвардейцы.

При отступлении обоз с золотом и скрижалью провалился под лед. Времени на подъем бесценного груза не было – по пятам шли казаки.

Посланник дьявола оставил верного человека – одного из гвардейцев-корсиканцев, назначив его хранителем места. Император снял медаль со своей груди, разрубил ее палашом надвое, одну половину вложил в ладонь гвардейцу, сжал ему пальцы: “Покажешь место тому, кто предъявит вторую половину. Храни тайну”. Посланник дьявола зомбировал гвардейца. “Я вернусь, – сказал он корсиканцу, – ты можешь меня не дождаться, передашь тайну места и половинку медали своему сыну. Каждый, кто попытается достать хоть часть сокровищ, погибнет…"

Тем же палашом, которым рубил медаль, император пересек гвардейцу сухожилия на ноге, чтобы тот не мог следовать за ним.

Гвардеец прибился к одинокой женщине, купил пчел, он и сам не знал точно, что охраняет. Он и его потомки неукоснительно выполняли наказ императора и его советника – хранили тайну места.

* * *



– Золотые пчелы одна за другой пробирались сквозь узкую щель летка. Они кружили над ульем, поблескивая крылышками. Их гудение и жужжание то становились враждебными, тревожными, то растворялись в миролюбивом шуме ветра. С реки и с болота на луг надвигались удушливый запах прелого аира и пронзительный запах подгнившей рыбы. От этого запаха становилось дурно, кружилась голова. Слышались голоса мужчин, неразборчивые, словно доносились они из-за стены.

Под брезентовым навесом стоял короткий, сколоченный из грубых досок стол, стулья заменяли березовые чурки. За столом расположились трое мужчин. Они с опаской поглядывали на домик, избегали резких движений, чтобы не привлечь к себе гудящих насекомых. От домика к навесу торопливо шел приземистый мужчина, он нес перед собой жестяную миску, из которой торчали черноватые соты. От солнца, которое нещадно жгло землю, соты прямо на глазах сочились. Казалось, еще немного – и они расплавятся. Мужчина шел, тяжело, ступая, вразвалочку, на его до черноты загорелой шее покачивался странный предмет на черном шнурке – половинка то ли старинной монеты, то ли медали.

– Покушайте, люди добрые, медка настоящего. Такого вам нигде не предложат.

– Я-то думал, мы с тобой не договоримся, а ты человек понятливый, сразу согласился, – произнес мужчина, сидевший за столом, и провел ладонью по седому затылку, а затем медленно той же рукой взял пистолет – зловеще черный на струганных досках – и переложил его себе на колени.

Двое других мужчин, сидевших за столом, молчаливо кивнули в знак согласия. Над тающими сотами кружили пчелы.

– Я смотрю, жарко вам, люди добрые, – мягко и ласково произнес пасечник. – Может, кваску холодного? Он у меня прямо-таки ледяной. Попьете, а потом я вам и место покажу.

– Хороший день выдался, – глядя на соты, сказал мужчина с пистолетом, – просто именины сердца, – при этом его взгляд оставался жестким, хоть губы и расплывались в блаженной улыбке.

Так смотрит на мир человек, совсем недавно вышедший из-за колючей проволоки, уже наслаждающийся жизнью, но еще не забывший запах телогрейки и скрип снега под сапогами. Он поглаживал рукоятку пистолета, иногда барабанил по ней пальцами, потягивался, ежась под горячими лучами высокого солнца.

– Я сейчас, ребятки, – мужчина в расстегнутой рубашке отошел недалеко – к маленькому сарайчику, стоявшему поодаль, под старым расколотым молнией дубом. Из сарайчика он вернулся с большим глиняным кувшином. На указательном пальце правой руки пасечника висели три эмалированные кружки.

– Сам что, пить не будешь?

– Мне потом к пчелам, люди добрые, а они запаха не любят. Ни табака не любят, ни водки, ни даже кваса.